— Таинственное? Ну, не скажу, чтобы это было так таинственно, на будущее же советую: кто не хочет выдать себя, тот не должен на балу уподобляться одержимому пляской святого Витта и после обеда, в три часа, встречаться с красивой девушкой. Да, сынок, я знаю все! — добавил Фрондсберг и, улыбаясь, погрозил пальцем. — Догадываюсь также, что пламенное сердце вот этого юноши предано Вюртембергу.

Покрасневший Георг не смог выдержать пытливого взгляда рыцаря.

— Предано Вюртембергу? — повторил он, собравшись с силами. — Вы ко мне несправедливы. Отказаться от похода с вами еще не означает примкнуть к неприятелю. Поверьте, я клянусь…

— Не клянись! — поспешил прервать его Фрондсберг. — Клятва — легкое слово, но смысл этого слова — тяжкая цепь, которую не всякий может разорвать. Твои поступки должны быть согласованы с твоею честью. Единственное, что ты должен обещать союзу, чтобы быть выпущенным из-под ареста, — это в ближайшие четырнадцать дней не сражаться против нас.

— Так вы подозреваете меня во лжи? — взволнованно проговорил Георг. — Я этого никак не ожидал. И к чему это обещание? За кого и с кем я буду на той стороне сражаться? Швейцарцы отбыли на родину, крестьяне разошлись по домам, рыцари попрятались в своих замках и постараются всякого, кто ушел из союзного войска, тотчас схватить, даже сам герцог и тот сбежал…

— Сбежал! — воскликнул Фрондсберг. — Сбежал… Мы этого не знали. Зачем тогда стольник послал рыцарей? Да-а-а. А откуда ты это, собственно, знаешь? Подслушивал то, что говорилось на военном совете? Или ты, как это некоторые утверждают, поддерживаешь подозрительные связи с Вюртембергом?

— Кто это осмеливается утверждать? — вспылил Георг.

Зоркие глаза Фрондсберга испытующе впились в изменившиеся черты молодого человека.

— Послушай, ты кажешься мне слишком юным и честным для подлого дела, — проговорил он наконец, — и если бы ты замыслил что-нибудь в этом роде, то не вышел бы из Швабского союза, а отправился в качестве шпиона в Вюртемберг.

— Как! Это говорят обо мне? — прервал его Георг. — Если у вас есть хоть искорка любви ко мне, то назовите того негодяя, который смеет утверждать подобное!

— Ну зачем же так горячиться? — возразил Фрондсберг и взял руку молодого человека. — Можешь себе представить, если бы такие слова были произнесены публично и я бы верил нашептываниям, то, уж поверь, Георг фон Фрондсберг не пришел бы сюда. Однако что-то все-таки в этом есть. В город, к старому Лихтенштайну, частенько наведывался один хитрый крестьянин. Он не бросался в глаза в такое время, когда здесь было полно всякого люду. Но нам сообщили, что этот крестьянин — тайный и очень лукавый гонец из Вюртемберга. Когда Лихтенштайн уехал, крестьянин с его таинственными появлениями был забыт. Сегодня же утром он вновь появился и, говорят, долгое время беседовал с тобой перед городскими воротами. Потом его видели и в твоем доме. Ну, как мне это понимать?

Георг слушал его слова с растущим удивлением.

— Храни меня Господь, я не виноват, — сказал он, когда Фрондсберг кончил говорить. — Сегодня утром пришел ко мне крестьянин и…

— Почему ты замолчал? — спросил Фрондсберг. — И весь покраснел? Какую же роль играет этот гонец?

— Ах, мне, право, неловко говорить об этом. Но вы, верно, уже догадались. Крестьянин принес мне весточку от любимой!

При этих словах молодой человек расстегнул свою куртку и вытащил клочок пергамента.

— Вот все, что он передал. — И протянул Фрондсбергу письмецо.

— Только это? — засмеялся тот, прочтя послание. — Бедный юноша! Значит, ты не очень хорошо знаешь этого человека? Не ведаешь, кто он такой?

— Нет, это всего лишь посланник любви. Готов поручиться!

— Любовный гонец, которому, кстати, поручено разведать о наших планах. Неужели тебе неизвестно, что он — опаснейший человек? Это же — Волынщик из Хардта!

— Волынщик из Хардта? — недоуменно переспросил Георг. — В первый раз слышу это прозвище. А что из того, что он — хардтский музыкант?

— Да, его знают не многие. Во время восстания «Бедного Конрада» он был одним из ужаснейших возмутителей спокойствия и вожаком крестьян, потом его помиловали. С того времени он вел бродячую жизнь, а теперь сделался разведчиком герцога Вюртембергского.

— Так его поймали? — с живостью спросил Георг, он невольно принимал участие в своем новом знакомом.

— Вот это-то и непонятно. Нам донесли, что его опять видели в Ульме, он был в вашей конюшне, но только мы хотели его схватить, как хитрец смотал удочки. Ну что ж, я верю твоему слову, твоим честным глазам, что он приходил к тебе не по каким-то другим делам. Впрочем, можно быть уверенным: если это тот, кого я имею в виду, то не из-за тебя одного он отважился появиться в Ульме. И ежели тебе еще доведется когда-либо с ним повстречаться, остерегайся: такому отродью не следует доверять… Однако сторож уже прокричал десять часов. Ложись-ка на боковую да выспись хорошенько за время своего заключения. Но прежде дай мне слово по поводу четырнадцати дней. А я тебе скажу: если ты оставишь Ульм, не простившись со старым Фрондсбергом…

— Я приду, непременно приду, — пообещал Георг, растроганный прозвучавшей в его словах грустью, которую старый воин старался скрыть под маскою шутливой улыбки.

Молодой человек подал ему руку в знак своего обещания военному совету, и заслуженный рыцарь медленными шагами оставил усыпальницу.

На следующий день полуденное солнце обдавало своими жаркими лучами одинокого всадника, который пробирался через отроги Швабских Альп, ведущие во Франконию. Всадник был молод, статен, хорошо вооружен кинжалом и мечом, ехал на рослом коне темно-бурого цвета. Некоторые части его снаряжения — шлем, кованный из листового железа, поручи и поножи — были прикреплены к седлу. Светло-голубая с белыми полосами перевязь, которая спускалась на грудь с правого плеча, позволяла судить о том, что молодой человек принадлежал к дворянскому роду, ибо это было отличием высшего сословия.

Всадник поднялся на горную вершину, откуда открывался прекрасный вид на долину, придержал своего фыркающего коня и осмотрел широкие просторы. С лесистых холмов устремлялись голубые волны Дуная, справа возвышалась гряда Швабских Альп, слева, вдали, виднелись снежные кряжи Тирольских Альп. Полукружье голубого неба дополняло величественную картину. Но как контрастировали ее нежные, светлые тона с черноватыми крепостными стенами Ульма, лежащего у подножия горы, и огромным темно-серым собором!

В этот миг его колокола стали отбивать полдень. Их голоса плыли долгими успокаивающими аккордами над городом, улетали в долину, подымались ввысь, в сияющую голубизну, как бы стремясь донести человеческие желания до неба.