Он взял со стола и мне подал. Это тоже была фотография,несравненно меньшего размера, в тоненьком, овальном, деревянном ободочке — лицодевушки, худое и чахоточное и, при всем том, прекрасное; задумчивое и в то жевремя до странности лишенное мысли. Черты правильные, выхоленного поколениямитипа, но оставляющие болезненное впечатление: похоже было на то, что существомэтим вдруг овладела какая-то неподвижная мысль, мучительная именно тем, что былаему не под силу.

— Это… это — та девушка, на которой вы хотели там жениться икоторая умерла в чахотке… ее падчерица? — проговорил я несколько робко.

— Да, хотел жениться, умерла в чахотке, ее падчерица. Язнал, что ты знаешь… все эти сплетни. Впрочем, кроме сплетен, ты тут ничего ине мог бы узнать. Оставь портрет, мой друг, это бедная сумасшедшая и ничегобольше.

— Совсем сумасшедшая?

— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У неебыл ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это —один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, втой комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смелсюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей.Я взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогдаи жениться на этой… несчастной…

— Разве такое позволение возможно? — промолвил я сгорячностью.

— О да! она мне позволила: ревнуют к женщинам, а это была неженщина.

— Не женщина для всех, кроме мамы! В жизнь не поверю, чтобмама не ревновала! — вскричал я.

— И ты прав. Я догадался о том, когда уже было все кончено,то есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось засмертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а мамуя и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя ждалсюда. Я давно мечтал, как мы здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже двагода мечтал.

Он искренно и правдиво посмотрел на меня, с беззаветноюгорячностью сердца. Я схватил его за руку:

— Зачем вы медлили, зачем давно не звали? Если б вы знали,что было… и чего бы не было, если б давно меня кликнули!..

В это мгновение внесли самовар, а Настасья Егоровна вдругвнесла ребенка, спящего.

— Посмотри на него, — сказал Версилов, — я его люблю и велелпринести теперь нарочно, чтоб ты тоже посмотрел на него. Ну, и унесите егоопять, Настасья Егоровна. Садись к самовару. Я буду воображать, что мы вечно стобой так жили и каждый вечер сходились, не разлучаясь. Дай мне посмотреть натебя: сядь вот так, чтоб я твое лицо видел. Как я его люблю, твое лицо! Как явоображал себе твое лицо, еще когда ждал тебя из Москвы! Ты спрашиваешь: зачемдавно за тобой не послал? Подожди, это ты, может быть, и поймешь теперь.

— Но неужели только смерть этого старика вам теперьразвязала язык? это странно…

Но если я и вымолвил это, то смотрел я с любовью. Говорилимы как два друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобычто-то мне выяснить, рассказать, оправдать; а между тем уже все было, раньшеслов, разъяснено и оправдано. Что бы я ни услышал от него теперь — результатуже был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели друг надруга.

— Не то что смерть этого старика, — ответил он, — не однасмерть; есть и другое, что попало теперь в одну точку… Да благословит бог этомгновение и нашу жизнь, впредь и надолго! Милый мой, поговорим. Я всеразбиваюсь, развлекаюсь, хочу говорить об одном, а ударяюсь в тысячу боковыхподробностей. Это всегда бывает, когда сердце полно… Но поговорим; времяпришло, а я давно влюблен в тебя, мальчик…

Он откинулся в своих креслах и еще раз оглядел меня.

— Как это странно! Как это странно слышать! — повторял я,утопая в восторге.

И вот, помню, в лице его вдруг мелькнула его обычная складка— как бы грусти и насмешки вместе, столь мне знакомая. Он скрепился и как бы снекоторою натугою начал.

— Вот что, Аркадий: если б я и позвал тебя раньше, то что бысказал тебе? В этом вопросе весь мой ответ.

— То есть вы хотите сказать, что вы теперь — мамин муж и мойотец, а тогда… Вы насчет социального положения не знали бы, что сказать мнепрежде? Так ли?

— Не об одном этом, милый, не знал бы, что тебе сказать: туто многом пришлось бы молчать. Тут даже многое смешно и унизительно тем, чтопохоже на фокус; право, на самый балаганный фокус. Ну где же прежде нам было быпонять друг друга, когда я и сам-то понял себя самого — лишь сегодня, в пятьчасов пополудни, ровно за два часа до смерти Макара Ивановича. Ты глядишь наменя с неприятным недоумением? Не беспокойся: я разъясню фокус; но то, что ясказал, вполне справедливо: вся жизнь в странствии и недоумениях, и вдруг —разрешение их такого-то числа, в пять часов пополудни! Даже обидно, не правдали? В недавнюю еще старину я и впрямь бы обиделся.

Я слушал действительно с болезненным недоумением; сильновыступала прежняя версиловская складка, которую я не желал бы встретить в тотвечер, после таких уже сказанных слов. Вдруг я воскликнул:

— Боже мой! Вы получили что-нибудь от нее… в пять часов,сегодня?

Он посмотрел на меня пристально и, видимо, пораженный моимвосклицанием, а может, и выражением моим: «от нее».

— Ты все узнаешь, — сказал он, с задумчивою улыбкой, — и, ужконечно, я, что надо, не потаю от тебя, потому что затем тебя и привел; но теперьпока это все отложим. Видишь, друг мой, я давно уже знал, что у нас есть дети,уже с детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразиемотцов своих и среды своей. Я наметил этих задумывающихся еще с моей школы изаключил тогда, что все это потому, что они слишком рано завидуют. Заметь,однако, что я и сам был из задумывающихся детей, но… извини, мой милый, яудивительно как рассеян. Я хотел только выразить, как постоянно я боялся здесьза тебя почти все это время. Я всегда воображал тебя одним из тех маленьких, носознающих свою даровитость и уединяющихся существ. Я тоже, как и ты, никогда нелюбил товарищей. Беда этим существам, оставленным на одни свои силы и грезы и сстрастной, слишком ранней и почти мстительной жаждой благообразия, именно —«мстительной». Но довольно, милый: я опять уклонился… Я еще прежде, чем началлюбить тебя, уже воображал тебя и твои уединенные, одичавшие мечты… Нодовольно; я, собственно, забыл, о чем стал говорить. Впрочем, все же надо былоэто высказать. А прежде, прежде что бы я мог тебе сказать? Теперь я вижу твойвзгляд на мне и знаю, что на меня смотрит мой сын; а я ведь даже вчера еще немог поверить, что буду когда-нибудь, как сегодня, сидеть и говорить с моиммальчиком.

Он действительно становился очень рассеян, а вместе с темкак бы чем-то растроган.