— Аркашка, пойдем ко мне! Мы просидим вечер и выпьем ещеодну бутылку, а Альфонсина споет с гитарой.

— Нет, не пойду. Слушай, Ламберт, у меня есть «идея». Еслине удастся и не женюсь, то я уйду в идею; а у тебя нет идеи.

— Хорошо, хорошо, ты расскажешь, пойдем.

— Не пойду! — встал я, — не хочу и не пойду. Я к тебе приду,но ты — подлец. Я тебе дам тридцать тысяч — пусть, но я тебя чище и выше… Яведь вижу, что ты меня обмануть во всем хочешь. А об ней я запрещаю тебе даже идумать: она выше всех, и твои планы — это такая низость, что я даже удивляюсьтебе, Ламберт. Я жениться хочу — это дело другое, но мне не надобен капитал, япрезираю капитал. Я сам не возьму, если б она давала мне свой капитал наколенях… А жениться, жениться, это — дело другое. И знаешь, это ты хорошосказал, чтобы в кулаке держать. Любить, страстно любить, со всем великодушием,какое в мужчине и какого никогда не может быть в женщине, но и деспотировать —это хорошо. Потому что, знаешь что, Ламберт, — женщина любит деспотизм. Ты,Ламберт, женщину знаешь. Но ты удивительно глуп во всем остальном. И, знаешь,Ламберт, ты не совсем такой мерзкий, как кажешься, ты — простой. Я тебя люблю.Ах, Ламберт, зачем ты такой плут? Тогда бы мы так весело стали жить! Знаешь,Тришатов — милый.

Все эти последние бессвязные фразы я пролепетал уже наулице. О, я все это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел, что, при всехвосторгах и при всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искатьблагообразия, я мог тогда так легко упасть и в такую грязь! И клянусь, если б яне уверен был вполне и совершенно, что теперь я уже совсем не тот и что ужевыработал себе характер практическою жизнью, то я бы ни за что не признался вовсем этом читателю.

Мы вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегкаобнявши рукой. Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражениеего пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степенитрезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он вел меня,точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и глазами, в мойбессвязный лепет. У пьянеющих людей, но еще не опьяневших совсем, бывают вдругмгновения самого полного отрезвления.

— Ни за что к тебе не пойду! — твердо и связно проговорил я,насмешливо смотря на него и отстраняя его рукой.

— Ну, полно, я велю Альфонсине чаю, полно!

Он ужасно был уверен, что я не вырвусь; он обнимал ипридерживал меня с наслаждением, как жертвочку, а уж я-то, конечно, был емунужен, именно в тот вечер и в таком состоянии! Потом это все объяснится —зачем.

— Не пойду! — повторил я. — Извозчик!

Как раз подскочил извозчик, и я прыгнул в сани.

— Куда ты? Что ты! — завопил Ламберт, в ужаснейшем страхе,хватая меня за шубу.

— И не смей за мной! — вскричал я, — не догоняй. — В этотмиг как раз тронул извозчик, и шуба моя вырвалась из рук Ламберта.

— Все равно придешь! — закричал он мне вслед злым голосом.

— Приду, коль захочу, — моя воля! — обернулся я к нему изсаней.

Он не преследовал, конечно, потому, что под рукой неслучилось другого извозчика, и я успел скрыться из глаз его. Я же доехал лишьдо Сенной, а там встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком.Ни усталости, ни большой опьянелости я не чувствовал, а была лишь одна толькободрость; был прилив сил, была необыкновенная способность на всякое предприятиеи бесчисленные приятные мысли в голове.

Сердце усиленно и веско билось — я слышал каждый удар. И всетак мне было мило, все так легко. Проходя мимо гауптвахты на Сенной, мне ужаснозахотелось подойти к часовому и поцеловаться с ним. Была оттепель, площадьпочернела и запахла, но мне очень нравилась и площадь.

«Я теперь на Обуховский проспект, — думал я, — а потомповерну налево и выйду в Семеновский полк, сделаю крюку, это прекрасно, всепрекрасно. Шуба у меня нараспашку — а что ж ее никто не снимает, где ж воры? НаСенной, говорят, воры; пусть подойдут, я, может, и отдам им шубу. На что мнешуба? Шуба — собственность. La propriété c’est le vol.[133] Aвпрочем, какой вздор и как все хорошо. Это хорошо, что оттепель. Зачем мороз?Совсем не надо морозу. Хорошо и вздор нести. Что, бишь, я сказал Ламберту пропринципы? Я сказал, что нет общих принципов, а есть только частные случаи; этоя соврал, архисоврал! И нарочно, чтоб пофорсить. Стыдно немножко, а впрочем —ничего, заглажу. Не стыдитесь, не терзайте себя, Аркадий Макарович. АркадийМакарович, вы мне нравитесь. Вы мне очень даже нравитесь, молодой мой друг.Жаль, что вы — маленький плутишка… и… и… ах да… ах!»

Я вдруг остановился, и все сердце мое опять заныло вупоении:

«Господи! Что это он сказал? Он сказал, что она — менялюбит. О, он — мошенник, он много тут налгал; это для того, чтоб я к немупоехал ночевать. А может, и нет. Он сказал, что и Анна Андреевна так думает…Ба! Да ему могла и Настасья Егоровна тут что-нибудь разузнать: та вездешныряет. И зачем я не поехал к нему? я бы все узнал! Гм! у него план, и я всеэто до последней черты предчувствовал. Сон. Широко задумано, господин Ламберт,только врете вы, не так это будет. А может, и так! А может, и так! И разве онможет женить меня? А может, и может. Он наивен и верит. Он глуп и дерзок, каквсе деловые люди. Глупость и дерзость, соединясь вместе, — великая сила. Апризнайтесь, что вы таки боялись Ламберта, Аркадий Макарович! И на что емучестные люди? Так серьезно и говорит: ни одного здесь честного человека! Даты-то сам — кто? Э, что ж я! Разве честные люди подлецам не нужны? В плутовствечестные люди еще пуще, чем везде, нужны. Ха-ха! Этого только вы не знали до сихпор, Аркадий Макарович, с вашей полной невинностью. Господи! Что, если онвправду женит меня?»

Я опять приостановился. Я должен здесь признаться в однойглупости (так как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давнопред тем хотел жениться — то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (даи не случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтало том, как хорошо бы жениться — то есть ужасно много раз, особенно засыпая,каждый раз на ночь. Это началось у меня еще по шестнадцатому году. У меня был вгимназии товарищ, ровесник мне, Лавровский — и такой милый, тихий, хорошенькиймальчик, впрочем ничем другим не отличавшийся. Я с ним никогда почти неразговаривал. Вдруг мы как-то сидели рядом одни, и он был очень задумчив, ивдруг он мне: «Ах, Долгорукий, как вы думаете, вот бы теперь жениться; право,когда ж и жениться, как не теперь; теперь бы самое лучшее время, и, однако,никак нельзя!» И так он откровенно это сказал. И я вдруг всем сердцем с этимсогласился, потому что сам уж грезил о чем-то. Потом мы несколько дней срядусходились и все об этом говорили, как бы в секрете, впрочем только об этом. Апотом, не знаю как это произошло, но мы разошлись и перестали говорить. Вот стех-то пор я и стал мечтать. Об этом, конечно, не стоило бы вспоминать, но мнехотелось только указать, как это издалека иногда идет…