— Смешно?! (Я слушал ее из всех сил; полагаю, чтодействительно она была как в истерике и… высказывалась, может быть, вовсе недля меня; но я не мог удержаться, чтоб не расспрашивать).

— О да, смешно, и как бы я смеялась, если б… если б небоялась. Я, впрочем, не такая уж трусиха, не подумайте; но от этого письма я туночь не спала, оно писано как бы какою-то больною кровью… и после такого письмачто ж еще остается? Я жизнь люблю, я за жизнь мою ужасно боюсь, я ужасно в этоммалодушна… Ах, послушайте! — вскинулась она вдруг, — ступайте к нему! Он теперьодин, он не может быть все там, и наверно ушел куда-нибудь один: отыщите егоскорей, непременно скорей, бегите к нему, покажите, что вы — любящий сын его,докажите, что вы — милый, добрый мальчик, мой студент, которого я… О, дай вамбог счастья! Я никого не люблю, да это и лучше; но я желаю всем счастья, всем,и ему первому, и пусть он узнает про это… даже сейчас же, мне было бы оченьприятно…

Она встала и вдруг исчезла за портьеру; на лице ее в томгновение блистали слезы (истерические, после смеха). Я остался один,взволнованный и смущенный. Положительно я не знал, чему приписать такое в нейволнение, которого я никогда бы в ней и не предположил. Что-то как бы сжалось вмоем сердце.

Я прождал пять минут, наконец — десять; глубокая тишинавдруг поразила меня, и я решился выглянуть из дверей и окликнуть. На мой окликпоявилась Марья и объявила мне самым спокойным тоном, что барыня давным-давнооделась и вышла через черный ход.

Этого только недоставало. Я захватил мою шубу и, накидываяее на ходу, побежал вон с мыслью: «Она велела идти к нему, а где я егодостану?»

Но, мимо всего другого, я поражен был вопросом: «Почему онадумает, что теперь что-то настало и что он даст ей покой? Конечно — потому, чтоон женится на маме, но что ж она? Радуется ли тому, что он женится на маме,или, напротив, она оттого и несчастна? Оттого-то и в истерике? Почему я этогоне могу разрешить?»

Отмечаю эту вторую мелькнувшую тогда мысль буквально, дляпамяти: она — важная. Этот вечер был роковой. И вот, пожалуй, поневоле поверишьпредопределению: не прошел я и ста шагов по направлению к маминой квартире, каквдруг столкнулся с тем, кого искал. Он схватил меня за плечо и остановил.

— Это — ты! — вскрикнул он радостно и в то же время как бы ввеличайшем удивлении. — Вообрази, я был у тебя, — быстро заговорил он, — искалтебя, спрашивал тебя — ты мне нужен теперь один только во всей вселенной! Твойчиновник врал мне бог знает что; но тебя не было, и я ушел, даже забывпопросить передать тебе, чтоб ты немедля ко мне прибежал — и что же? я все-такишел в непоколебимой уверенности, что судьба не может не послать тебя теперь,когда ты мне всего нужнее, и вот ты первый и встречаешься! Идем ко мне: тыникогда не бывал у меня.

Одним словом, мы оба друг друга искали, и с нами, с каждым,случилось как бы нечто схожее. Мы пошли очень торопясь.

Дорогой он промолвил лишь несколько коротеньких фраз о том,что оставил маму с Татьяной Павловной, и проч. Он вел меня, держа за руку. Жилон от тех мест недалеко, и мы скоро пришли. Я действительно никогда еще у негоне бывал. Это была небольшая квартира в три комнаты, которую он нанимал (или,вернее, нанимала Татьяна Павловна) единственно для того «грудного ребенка».Квартира эта и прежде всегда была под надзором Татьяны Павловны, и в нейпомещалась нянька с ребенком (а теперь и Настасья Егоровна); но всегда была икомната для Версилова, именно — первая, входная, довольно просторная и довольнохорошо и мягко меблированная, вроде кабинета для книжных и письменных занятий.Действительно, на столе, в шкафу и на этажерках было много книг (которых вмаминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанныепачки с письмами — одним словом, все глядело как давно уже обжитой угол, и язнаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам наэту квартиру совсем и оставался в ней даже по целым неделям. Первое, чтоостановило мое внимание, был висевший над письменным столом, в великолепнойрезной дорогого дерева раме, мамин портрет — фотография, снятая, конечно, заграницей, и, судя по необыкновенному размеру ее, очень дорогая вещь. Я не знали ничего не слыхал об этом портрете прежде, и что, главное, поразило меня — этонеобыкновенное в фотографии сходство, так сказать, духовное сходство, — однимсловом, как будто это был настоящий портрет из руки художника, а не механическийоттиск. Я, как вошел, тотчас же и невольно остановился перед ним.

— Не правда ли? не правда ли? — повторил вдруг надо мнойВерсилов.

То есть «не правда ли, как похож?» Я оглянулся на него и былпоражен выражением его лица. Он был несколько бледен, но с горячим, напряженнымвзглядом, сиявшим как бы счастием и силой: такого выражения я еще не знал унего вовсе.

— Я не знал, что вы так любите маму! — отрезал я вдруг сам ввосторге.

Он блаженно улыбнулся, хотя в улыбке его и отразилось как бычто-то страдальческое или, лучше сказать, что-то гуманное, высшее… не умею яэтого высказать; но высокоразвитые люди, как мне кажется, не могут иметьторжественно и победоносно счастливых лиц. Не ответив мне, он снял портрет сколец обеими руками, приблизил к себе, поцеловал его, затем тихо повесил опятьна стену.

— Заметь, — сказал он, — фотографические снимки чрезвычайноредко выходят похожими, и это понятно: сам оригинал, то есть каждый из нас,чрезвычайно редко бывает похож на себя. В редкие только мгновения человеческоелицо выражает главную черту свою, свою самую характерную мысль. Художникизучает лицо и угадывает эту главную мысль лица, хотя бы в тот момент, вкоторый он списывает, и не было ее вовсе в лице. Фотография же застает человекакак есть, и весьма возможно, что Наполеон, в иную минуту, вышел бы глупым, аБисмарк — нежным. Здесь же, в этом портрете, солнце, как нарочно, застало Сонюв ее главном мгновении — стыдливой, кроткой любви и несколько дикого, пугливогоее целомудрия. Да и счастлива же как была она тогда, когда наконец убедилась,что я так жажду иметь ее портрет! Этот снимок сделан хоть и не так давно, а всеже она была тогда моложе и лучше собою; а между тем уж и тогда были эти впалыещеки, эти морщинки на лбу, эта пугливая робость взгляда, как бы нарастающая уней теперь с годами — чем дальше, тем больше. Веришь ли, милый? я почти ипредставить теперь ее не могу с другим лицом, а ведь была же и она когда-томолода и прелестна! Русские женщины дурнеют быстро, красота их только мелькнет,и, право, это не от одних только этнографических особенностей типа, а и оттогоеще, что они умеют любить беззаветно. Русская женщина все разом отдает, кольполюбит, — и мгновенье, и судьбу, и настоящее, и будущее: экономничать неумеют, про запас не прячут, и красота их быстро уходит в того, кого любят. Этивпалые щеки — это тоже в меня ушедшая красота, в мою коротенькую потеху. Тырад, что я любил твою маму, и даже не верил, может быть, что я любил ее? Да,друг мой, я ее очень любил, но, кроме зла, ей ничего не сделал… Вот тут ещеесть и другой портрет — посмотри и на него.