Мне вдруг показалось очень странным, что она все такрасспрашивала про Макара Ивановича.

— Да вы разве знали его? — спросил я в удивлении.

— Давно. Я его никогда не видала, но в жизни моей он тожеиграл роль. Мне много передавал о нем в свое время тот человек, которого ябоюсь. Вы знаете — какой человек.

— Я только знаю теперь, что «тот человек» гораздо был ближек душе вашей, чем вы это мне прежде открыли, — сказал я, сам не зная, что хотелэтим выразить, но как бы с укоризной и весь нахмурясь.

— Вы говорите, он целовал сейчас вашу мать? Обнимал ее? Выэто видели сами? — не слушала она меня и продолжала расспрашивать.

— Да, видел; и поверьте, все это было в высшей степениискренно и великодушно! — поспешил я подтвердить, видя ее радость.

— Дай ему бог! — перекрестилась она. — Теперь он развязан.Этот прекрасный старик только связывал его жизнь. Со смертью его в нем опятьвоскреснет долг и… достоинство, как воскресали уже раз. О, он прежде всего —великодушный, он успокоит сердце вашей матери, которую любит больше всего наземле, и успокоится наконец сам, да и, слава богу, — пора.

— Он вам очень дорог?

— Да, очень дорог, хотя и не в том смысле, в каком бы он самжелал и в каком вы спрашиваете.

— Да вы теперь-то за него или за себя боитесь? — спросил явдруг.

— Ну, это — мудреные вопросы, оставим их.

— Оставим конечно; только ничего я этого не знал, слишкоммногого, может быть; но пусть, вы правы, теперь все по-новому, и если ктовоскрес, то я первый. Я перед вами низок мыслями, Катерина Николаевна, и, можетбыть, не более часу назад я совершил низость против вас и делом, но знайте, явот сижу подле вас и не чувствую никакого угрызения. Потому что все теперьисчезло и все по-новому, а того человека, который час назад замышлял против васнизость, я не знаю и знать не хочу!

— Очнитесь, — улыбнулась она, — вы как будто немножко вбреду.

— И разве можно судить себя подле вас?.. — продолжал я, —будь честный, будь низкий — вы все равно, как солнце, недосягаемы… Скажите, какэто вы могли выйти ко мне, после всего, что было? Да если б вы знали, что былочас назад, только час? И какой сон сбылся?

— Все, должно быть, знаю, — тихо улыбнулась она, — вы толькочто хотели мне в чем-нибудь отмстить, поклялись меня погубить и наверно убилибы или прибили тут же всякого, который осмелился бы сказать обо мне при васхоть одно худое слово.

О, она улыбалась и шутила; но это лишь по чрезмерной еедоброте, потому что вся душа ее в ту минуту была полна, как сообразил я после,такой собственной огромной заботы и такого сильного и могущественного ощущения,что разговаривать со мной и отвечать на мои пустенькие, раздражительные вопросыона могла лишь вроде как когда отвечают маленькому ребенку на какой-нибудь егодетский неотвязный вопрос, чтоб отвязаться. Я это вдруг понял, и мне сталостыдно, но я уже не мог отвязаться.

— Нет, — вскричал я, не владея собой, — нет, я не убил того,который говорил об вас худо, а напротив, я же его и поддержал!

— О, ради бога, не надо, не нужно, не рассказывайте ничего,— протянула она вдруг руку, чтобы остановить меня, и даже с каким-то страданиемв лице, но я уже вскочил с места и стал перед нею, чтоб высказать все, и, еслиб высказал, не случилось бы того, что вышло после, потому что наверно кончилосьбы тем, что я бы сознался во всем и возвратил ей документ. Но она вдругзасмеялась:

— Не надо, не надо ничего, никаких подробностей! все вашипреступления я сама знаю: бьюсь об заклад, вы хотели на мне жениться, или вродетого, и только что сговаривались об этом с каким-нибудь из ваших помощников,ваших прежних школьных друзей… Ах, да ведь я, кажется, угадала! — вскричалаона, серьезно всматриваясь в мое лицо.

— Как… как вы могли угадать? — пролепетал было я, как дурак,страшно пораженный.

— Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, толькоперестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я— сама мечтательница, и если б вы знали, к каким средствам в мечтах прибегаю вминуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада,что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя былобы так, как теперь, говорить. Мне кажется, я перед вами виновата в том, чтотогда случилось. Да? Ведь да?

— Вы виноваты? Но тогда я предал вас ему, и — что могли выобо мне подумать! Я об этом думал все это время, все эти дни, с тех пор, каждуюминуту, думал и ощущал. (Я ей не солгал.)

— Напрасно так себя мучили, я тогда же слишком поняла, какэто все вышло; просто вы проговорились ему тогда в радости, что в меня влюбленыи что я… ну, и что я вас слушаю. На то вам и двадцать лет. Ведь вы его любитебольше всего мира, ищете в нем друга, идеал? Я слишком это поняла, но уже былопоздно; о да, я сама была тогда виновата: мне надо было вас позвать тогда же ивас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила не принимать вас в дом; воти вышла та сцена у подъезда, а потом та ночь. И знаете, я все это время, как ивы, мечтала с вами увидеться потихоньку, только не знала, как бы это устроить.И как вы думаете, чего я боялась больше всего? Того, что вы поверите егонаговорам обо мне.

— Никогда! — вскричал я.

— Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас дорог юноша, и даже,может быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самыйсерьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это…ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована и…кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить насвете!

Это восклицание вырвалось нечаянно; я это тотчас понял и незахотел подымать, но я весь задрожал.

— Он знает, что я простила ему! — воскликнула она вдругопять, как бы сама с собою.

— Неужели вы могли простить ему то письмо? И как он мог быузнать про то, что вы ему простили? — воскликнул я, уже не сдержавшись.

— Как он узнал? О, он знает, — продолжала она отвечать мне,но с таким видом, как будто и забыв про меня и точно говоря с собою. — Онтеперь очнулся. Да и как ему не знать, что я его простила, коли он знаетнаизусть мою душу? Ведь знает же он, что я сама немножко в его роде.

— Вы?

— Ну да, это ему известно. О, я — не страстная, я —спокойная: но я тоже хотела бы, как и он, чтоб все были хороши… Ведь полюбил жеон меня за что-нибудь.

— Как же он говорил, что в вас все пороки?

— Это он только говорил; у него про себя есть другой секрет.А не правда ли, что письмо свое он ужасно смешно написал?