«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я,продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших летах не составитпрепятствия, но вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий!Страшно скверно! Гм! Версилов разве не мог бы, женясь на маме, проситьправительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать, отца… Онведь служил, стало быть, были и заслуги; он был мировым посредником… О, чертвозьми, какая гадость!»

Я вдруг воскликнул это и вдруг, в третий раз, остановился,но уже как бы раздавленный на месте. Все мучительное чувство унижения отсознания, что я мог пожелать такого позору, как перемена фамилии усыновлением,эта измена всему моему детству — все это почти в один миг уничтожило всепрежнее расположение, и вся радость моя разлетелась как дым. «Нет, этого яникому не перескажу, — подумал я, страшно покраснев, — это я потому такунизился, что я… влюблен и глуп. Нет, если в чем прав Ламберт, так в том, чтонынче всех этих дурачеств не требуется вовсе, а что нынче в наш век главное —сам человек, а потом его деньги. То есть не деньги, а его могущество. С такимкапиталом я брошусь в «идею», и вся Россия затрещит через десять лет, и я всемотомщу. А с ней церемониться нечего, тут опять прав Ламберт. Струсит и простопойдет. Простейшим и пошлейшим образом согласится и пойдет. «Ты не знаешь, тыне знаешь, в каком это чулане происходило!» — припоминались мне давешние словаЛамберта. И это так, — подтверждал я, — Ламберт прав во всем, в тысячу разправее меня, и Версилова, и всех этих идеалистов! Он — реалист. Она увидит, чтоу меня есть характер, и скажет: «А у него есть характер!» Ламберт — подлец, иему только бы тридцать тысяч с меня сорвать, а все-таки он у меня один толькодруг и есть. Другой дружбы нет и не может быть, это все выдумали непрактическиелюди. А ее я даже и не унижаю; разве я ее унижаю? Ничуть: все женщины таковы!Женщина разве бывает без подлости? Потому-то над ней и нужен мужчина, потому-тоона и создана существом подчиненным. Женщина — порок и соблазн, а мужчина —благородство и великодушие. Так и будет во веки веков. А что я собираюсьупотребить «документ» — так это ничего. Это не помешает ни благородству, нивеликодушию. Шиллеров в чистом состоянии не бывает — их выдумали. Ничего, кольс грязнотцой, если цель великолепна! Потом все омоется, все загладится. Атеперь это — только широкость, это — только жизнь, это — только жизненная правда— вот как это теперь называется!»

О, опять повторю: да простят мне, что я привожу весь этоттогдашний хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только эссенциятогдашних мыслей, но, мне кажется, я этими самыми словами и говорил. Я долженбыл привести их, потому что я сел писать, чтоб судить себя. А что же судить,как не это? Разве в жизни может быть что-нибудь серьезнее? Вино же неоправдывало. In vino veritas.[134]

Так мечтая и весь закопавшись в фантазию, я и не заметил,что дошел наконец до дому, то есть до маминой квартиры. Даже не заметил, каквошел в квартиру; но только что я вступил в нашу крошечную переднюю, как ужесразу понял, что у нас произошло нечто необычайное. В комнатах говорили громко,вскрикивали, а мама, слышно было, плакала. В дверях меня чуть не сбила с ногЛукерья, стремительно пробежавшая из комнаты Макара Ивановича в кухню. Ясбросил шубу и вошел к Макару Ивановичу, потому что там все столпились.

Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, аон крепко прижимал ее к сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своейскамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживалаего руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится,чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик былмертв.

Он только что умер, за минуту какую-нибудь до моего прихода.За десять минут он еще чувствовал себя как всегда. С ним была тогда одна Лиза;она сидела у него и рассказывала ему о своем горе, а он, как вчера, гладил еепо голове. Вдруг он весь затрепетал (рассказывала Лиза), хотел было привстать,хотел было вскрикнуть и молча стал падать на левую сторону. «Разрыв сердца!» —говорил Версилов. Лиза закричала на весь дом, и вот тут-то они все и сбежались— и все это за минуту какую-нибудь до моего прихода.

— Аркадий! — крикнул мне Версилов, — мигом беги к ТатьянеПавловне. Она непременно должна быть дома. Проси немедленно. Возьми извозчика.Скорей, умоляю тебя!

Его глаза сверкали — это я ясно помню. В лице его я незаметил чего-нибудь вроде чистой жалости, слез — плакали лишь мама, Лиза даЛукерья. Напротив, и это я очень хорошо запомнил, в лице его поражало какое-тонеобыкновенное возбуждение, почти восторг. Я побежал за Татьяной Павловной.

Путь, как известно из прежнего, тут не длинный. Я извозчикане взял, а пробежал всю дорогу не останавливаясь. В уме моем было смутно и дажетоже почти что-то восторженное. Я понимал, что совершилось нечто радикальное.Опьянение же совершенно исчезло во мне, до последней капли, а вместе с ним ивсе неблагородные мысли, когда я позвонил к Татьяне Павловне.

Чухонка отперла: «Нет дома!» — и хотела тотчас запереть.

— Как нет дома? — ворвался я в переднюю силой, — да быть жене может! Макар Иванович умер!

— Что-о! — раздался вдруг крик Татьяны Павловны сквозьзапертую дверь в ее гостиную.

— Умер! Макар Иванович умер! Андрей Петрович просит вас сиюминуту прийти!

— Да ты врешь!..

Задвижка щелкнула, но дверь отворилась только на вершок:«Что такое, рассказывай!»

— Я сам не знаю, я только что пришел, а он уже мертв. АндрейПетрович говорит: разрыв сердца!

— Сейчас, сию минуту. Беги, скажи, что буду: ступай же,ступай же, ступай! Ну, чего еще стал?

Но я ясно видел сквозь приотворенную дверь, что кто-то вдругвышел из-за портьеры, за которой помещалась кровать Татьяны Павловны, и стал вглубине комнаты, за Татьяной Павловной. Машинально, инстинктивно я схватился зазамок и уже не дал затворить дверь.

— Аркадий Макарович! Неужели правда, что он умер? — раздалсязнакомый мне тихий, плавный, металлический голос, от которого все так изадрожало в душе моей разом: в вопросе слышалось что-то проникнувшее ивзволновавшее ее душу.

— А коли так, — бросила вдруг дверь Татьяна Павловна, — колитак — так и улаживайтесь, как хотите, сами. Сами захотели!

Она стремительно выбежала из квартиры, накидывая на бегуплаток и шубку, и пустилась по лестнице. Мы остались одни. Я сбросил шубу,шагнул и затворил за собою дверь. Она стояла предо мной как тогда, в тосвидание, с светлым лицом, с светлым взглядом, и, как тогда, протягивала мнеобе руки. Меня точно подкосило, и я буквально упал к ее ногам.

Я начал было плакать, не знаю с чего; не помню, как онаусадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мысидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала простарика и про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно былоподумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верхнелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такойсовсем уж малолетней пошлости. Наконец я вдруг спохватился, и мне стало стыдно.Теперь я полагаю, что плакал тогда единственно от восторга, и думаю, что онаэто очень хорошо поняла сама, так что насчет этого воспоминания я спокоен.