должны немедленно сдаться и выдать всё оружие. Депутаты попросили дать им возможность обсудить положение. Им предоставили отдельный вагон, где они, совместно с представителями Киевского совета рабочих депутатов Ивановым, Фиалеком и Крейцбергом приступили к обсуждению вопроса о прекращении боевых действий. Делегацию еще раз посетил Муравьев. Никакого определенного решения не было принято. Обсуждение перенесли на утро.

На следующий день делегация внесла компромиссное предложение – считать нейтральными и освободить от обстрела: продовольственную управу, почту, телеграф, думу, профессиональные союзы, электростанцию, водопровод, музей, публичную библиотеку. Это предложение было принято, но со встречным условием: если украинский штаб покинет помещение Купеческого собрания и будут убраны украинские батареи, стоящие на Владимирской горке. Закончились же переговоры вполне «по-большевистски» – ультиматумом. Муравьев потребовал, чтобы к 3‑м часам того же дня, 26 января (8 февраля), все украинские войска сдались. После еще одного раунда переговоров ультиматум был отсрочен на сутки, до 3‑х часов 27 января (9 февраля). В конце концов делегацией совместно с представителями советской власти – народными секретарями и главнокомандующим Муравьевым – был подписан протокол (неизвестно, что именно было в нём зафиксировано){1277}.

Примерно через месяц, в Одессе, Муравьев «ударится в воспоминания»:

25 января оборонческая дума просила перемирия. В ответ я велел бить химическими удушливыми газами{1278}.

Дата, как видим, верна, но второе предложение похоже на бахвальство – из того же разряда, что и телеграмма о взятии Киева 23 января (5 февраля). Никаких других свидетельств применения газов в тех боях за Киев в нашем распоряжении нет. Если же Муравьев все-таки пытался их применить, то едва ли мог достичь желаемого результата. Конец января – самое холодное время года. Фосген, основное боевое отравляющее вещество русской армии, конденсируется при +8 °C и становится практически безвредным, так как поражение наносит только при вдыхании паров. Кожно-нарывных отравляющих веществ, типа иприта или люизита – которые могут поражать и контактно-капельным путем – в русской армии не было. Отравляющие вещества раздражающего действия на холоде хотя и сохраняют работоспособность, но серьезной угрозы не представляют{1279}.

Муравьев победил и без газов. Пока к нему пробиралась думская делегация, он отдал приказ о развитии успехов предыдущего дня. 1‑й армии Егорова надлежало занять Фундуклеевскую, Владимирскую, Крещатик и Купеческий сад, а также ввести в город Брянскую батарею. 2‑й армии Берзина – Арсенал, крепость, Печерск и все высоты около крепости и Лавры, и ввести для уличного боя одну или две батареи. Через некоторое время Муравьев дополнил свой приказ:

Командарму 1 Егорову. Сегодня усилить канонаду, громить беспощадно город, главным образом, Лукьяновку с Киева-пассажирского. Возьмите остатки 11‑го полка, горную батарею, назначьте, рекомендую, ответственным начальником Стеценко, который организовал горную батарею, чтобы он с Киева-пассажирского двинулся вверх по городу и громил его. Если же солдаты 11‑го полка будут действовать трусливо, то скажите Стеценко, чтобы он подогнал их сзади шрапнелью. Не стесняйтесь, пусть артиллерия негодяев и трусов не щадит{1280}.

Егоров выполнил приказ. Бронепоезд Полупанова, курсировавший между станциями Киев I и Киев II, нещадно обстреливал центр города. Хорошо запомнившимся «достижением» большевиков в тот день, 25 января (7 февраля), стал обстрел и поджог доходного дома Грушевского, на углу Паньковской и Никольско-Ботанической.

Дом Михаила Грушевского, на углу Паньковской и Никольско-Ботанической улиц (реконструкция)

Дом был огромным по тогдашним меркам – семиэтажным. Как мы уже упоминали, одними из квартирантов Грушевского были супруги Василий и Евгения Кричевские. 7 (20) января у них родилась дочка Галя. Жили они на верхнем, седьмом этаже.

Утром 25 января (7 февраля) к Евгении в гости пришел ее брат Даниил Щербаковский, несколькими неделями ранее вернувшийся с фронта. Привычный к стрельбе, он спокойно прошел пешком, под обстрелом, через весь город.

«Тільки на фронті – спокійніше» – казав він, – «там ти добре знаєш, звідки на тебе стріляють, а тут тобі б’ють з усіх боків».

– І ти не боявся, Даню, ходити? – спитала я.

– Чого? Як мене має вбити, то і в хаті вб’є. А як ідеш під час стрілянини, то лише тримайся попід стінами. Менше ризику. От і все!

Стрельба на Паньковщине началась около полудня. Первый снаряд попал в крышу дома доктора Юркевича, на Паньковской, 8. Второй – в дом наискосок от дома Грушевского, на углу Никольско-Ботанической. Третий разрыв Евгения Кричевская хорошо запомнила:

Коли я розривала у тарілки суп, враз усе на столі освітилось яскравим світлом і по тарілці у мене в руці немов блискавка пробігла. У той самий момент бахнуло попід самим нашим вікном.

– Данічку! Це ж ось тут над нашим вікном набій розірвався!

– Та ні! То тобі здалося!

– Даню! Ти ж артилерист. Ти знаєш добре! Скажи мені правду: це ж ось тут був вибух?

– А вікно ж ціле? Як би було так близько, як тобі здалося, то скло б винесло повітрям, або побило б осколками.

<…>

Командувач більшовицького загону, матрос Полупанов, під’їхав на саморобному броневому потязі з-поза Дніпра на товарну залізничну станцію, звідки як на долоні було видно будинок Грушевського. Націлитись було легко, але обслуга гармат була п’яна і весь час давала недольоти. Той розрив гарматня, що освітив наш стіл, стався вгорі над дахом будинку, якраз над нашим помешканням. <…>

Цей набій був останнім при пристрілюванні. Полупанов вирішив перевести свого броневика на іншу колію. Це забрало йому години зо дві і, може, завдяки цьому тільки ми й залишились живі.

Щербаковский ушел. Василий Кричевский пошел к Грушевским – расспросить о делах, но вскоре вернулся, ничего нового не узнав. Михаил Сергеевич заседал в Центральной Раде, а дежурившие в доме охранники никуда не выходили.

Короткий зимний день заканчивался. Начинало темнеть.

Знову почали стріляти гармати. Ганя [домработница Кричевских. – С. М.], а за нею і чоловік, підійшли до вікна й почали дивитися[,] звідку стріляють.

– Подивіться, подивіться он туди! Їй-Богу б’ють у якусь машину на товарній станції! Все по ній немов би іскра скаче!

Почувши ці Ганині слова, Василь Григорович пішов до іншої кімнати, щоб узяти там бінокля й краще роздивитись, а я припинила шиття і теж підійшла до вікна. Я побачила на товарній станції потяга-броневика, з якого блиснула іскра і зараз же вздовж по Паньківській вулиці пролетів гарматень.

– Е, Ганю, це не в машину, а з машини б’ють! – скрикнула я, – і б’ють просто по