— Оставьте Бога в покое, — спокойно прервал Добко Пухала. —Иерихон — не Иерихон, сейчас штурмовать Вроцлав мог бы только совсем ужнеразумный человек.

Гуситские военачальники зашумели. В большинстве своёмсоглашаясь с мнением моравца и поляков. Впрочем, искорки в глазах Краловца, ЯнаБлеха и Отика из Лозы ясно говорили о том, что вообще-то они б охотнопопытались.

— Однако наш путь, — Прокоп, как всегда, не пропустил этихискорок, — к гнезду антихриста был достаточно долог. Позади у нас столькотрудных и тяжких дорог, что было бы грешно не уделить антихристу толикурелигиозных знаний.

Перед ними, под взгорьем, в неглубокой долине текла рекаСленза, широко по-весеннему разлившаяся по лугам, по которым бродили аисты. Ужезеленели березняки красивой свежей весенней зеленью. Расцвела черемуха. Назаливных лугах цвели калужницы и лютики, золотились ковры осота. Рейневаноглянулся. Главные силы Табора и сирот переходили Быстрицу по захваченномумосту в Лесьнице, рядом с догорающим таможенным постом.

— Прочтем, — продолжил Прокоп, — вроцлавцам и епископу-антихристунаглядную лекцию. Вон та деревенька, под взгорьем, как называется?

— Мерники, добрый господин, — поспешил пояснить один изуслужливых крестьянских проводников. — А та-

мочки — Мухобур...

— Сжечь обе. Займись этим, брат Пухала. О, а вон там я вижумельницу... Там — вторую. Там деревушка... И там деревушка... А там что?Церковка? Брат Салава!

— Слушаюсь, брат Прокоп!

Не прошло и часа, как в небо взвились огни и дымы, а свежиймайский воздух сделался душным от смрада гари.

Ta vojna pesi, ta me netesi,

tesila by me ma nejmilejsi…

В репертуаре походных песен армии Прокопа заметно началипреобладать все более грустные. Военная усталость давала о себе знать всеявственнее.

Оставив за собой Вроцлав, они шли на юг, держа справаСлёнзу, неожиданно и грозно вырастающую из плоского ландшафта. Вершина горы,вовсе не такая уж недоступная, как всегда, тонула в растянувшихся лентахоблаков — казалось, плывущие по небу облака задевали за вершину и оставались наней, будто их удерживал якорь.

Они шли на Стшелин и Зембицы довольно быстро, даже не оченьотвлекаясь на грабежи. Оставленный же на слёнзенском плацдарме Ян Колда изЖампаха не сидел сложа руки в замке, часто выезжал, грабя все, что удавалосьвзять, и сжигая все, что удавалось спалить. Висящих кое-где на придорожныхдеревьях попов или монахов тоже скорее всего следовало отнести на счет Колды,хотя не исключалась и личная инициатива местного деревенского общества, частопользующегося подвернувшейся возможностью расквитаться с приходскимисвященниками либо монастырем за давние обиды и психические травмы. Рейневаночень боялся за Белую Церковь, надеялся на договоренность, заключенную спатрициаттом Стшелина и князем Олавы. И на прячущие монастырь густые леса...

Картина Зембиц, вызвавшая воспоминания об Адели и князе Яне,подействовала на него как красная тряпка на быка. Он пытался поговорить сПрокопом, надеясь убедить того нарушить договор с Яном и напасть на город.Прокоп и слушать не хотел.

Единственное, чего он добился, это разрешения присоединитьсяк конникам Добека Пухалы, мытарившим округу наездами. Прокоп не возражал.Рейневан ему уже нужен не был. А Рейневан давал выход злобе, вместе с полякамисжигая подзембицкие села и фольварки.

Пятого мая, наутро после святого Флориана, в гуситскийлагерь прибыло странное посольство, Несколько богато одетых горожан, несколькодуховных особ высшего ранга, несколько рыцарей, в том числе, судя по гербам,Зейдлиц, Райхенбах и Больц, и вдобавок какой-то польский Топорчик. Вся этакомпания в течение нескольких ночных часов секретно переговаривалась сПрокопом, Ярославом из Буковины и Краловцем в единственном уцелевшем зданиицистерцианского фольварка. Когда на рассвете Прокоп дал приказ выходить, всевыяснилось. Были заключены очередные соглашения. После Яна из Зембиц,немодлинского Бернарда и Людвика Олавского свое имущество решили спасатьдоговорами рачибужская Гелена, опавский Пжемек, освенцимский Казько и чешинскийБолько.

Переговоры с силезскими князьями подпитали в войске слух,что это конец рейда, что пришел час возвращения. Ходили слухи, будтообъявленный Прокопом марш к Нисе будет продолжен на Опаву, а оттуда войсконапрямик двинется в Моравию, на Одру.

— Возможно, — подтвердил слух Добко Пухала, — на Троицу мыуже будем дома. В таком случае, — добавил он, подмигнув Рейневану, — неплохобыло бы еще здесь что-нибудь хапнуть, а?

Ach, moj smetku, ma zalosci!

Nie moge sie dowiedzieci,

Gdzie nam pirwy nocleg mieci,

Gdy dusza z ciala wyleci...

Небо затянуло черными тучами, повеял холодный ветер,временами моросил дождь, колкий как иголки. Погода явно влияла на распеваемыеполяками песни.

Falszywy mi swiat powiedal

Bych ja deugo zyw byci mial,

Wczora mi tego nie powiedal,

Bych ja dlugo zyw byci mial...

Целью Пухалы была деревня Берздорф, Грангия Генриковскогомонастыря. Сам монастырь защищала зембицкая договоренность. Желая одним махомпустить с дымом княжеский фольварк в Остренжной и каким-то чудом уцелевшуюцерквушку в Вигансдорфе, но при этом не очень отстать от резво идущего на Нисувойска, Добко разделил отряд на три боевые группы. Рейневан и Самсон осталисьпри командире. Шарлей в мероприятии участия не принял, он страдал поносом, датаким жестоким, что ему не могли помочь даже магические лекарства.

Ехали напрямую, через овраги, по дну которых текли ручьи,притоки Олавы, несущие темную от торфа воду через каменные перевалы и завалы изстарых стволов. У одного из таких ручьев Рейневан увидел Прачку[272].

Ее не заметил никто, кроме него и Самсона. Она же, хотьотряд переходил поток всего-то в двухстах шагах от нее, вообще не поднялаголовы. Она была очень тонкая, худобу тела дополнительно подчеркивалооблегающее платье. Лица Рейневан не видел — оно было скрыто очень длинными,прямыми, темными, ласкаемыми медленным течением волосами, падающими до самойводы, над которой она стояла на коленях.

В восково-белых, погруженных по локти руках она держаларубашку или гезло, ритмично растирая ее и отжимая кошмарно медленнымидвижениями. Из гезла, словно дым, выделялись пульсирующие облачка крови. Кровьтекла по воде, окрашивая ее в темно-красный цвет, розовой пеной омывала ногиконей.