Разбуженная боль пульсировала в лопатке, не отступала, немягчала, отдавалась по всей спине, по шее и ниже, до ягодиц. Рейневан коснулсялба, почувствовал под рукой совершенно мокрые волосы. У меня жар, подумал он.Рана гноится. Плохо дело.

— Pomahaj Pambu[276], братья. Живем.Очередная ночь позади. Может, выкарабкается.

— Ты чех? — Рейневан повернул голову в сторону нар справа,откуда пожелал ему здоровья сосед, белый как смерть, с запавшими щеками. —Тогда что это за место? Где я? Среди своих?

— Угу, среди своих, — забормотал бледный. — Потому что всемы здесь истинные чехи. Но по правде, брат, от наших-то мы далёко.

— Не пони... — Рейневан попытался подняться и со стономупал. — Не понимаю. Что это за госпиталь? Где мы?

— В Олаве. — В Олаве?

— В Олаве, — подтвердил чех. — Город такой в Силезии. БратПрокоп с местным герцогом[277] заключил перемирие и договор...Что земель его не опустошит... а герцог ему за это пообещал, что будет отаборитских немощных заботиться.

— А где Прокоп? Где табориты? И какой у нас сейчас день?

— Табориты? Даааалеко... В дороге домой. А день? Вторник. Апослезавтра, в четверг, будет праздник. Nanebevstoopeni Pane.

— Вознесение Господне, — быстро подсчитал Рейневан. Сорокдней после Пасхи. Приходится на тринадцатое мая. Значит, сегодня одиннадцатое.Меня ранило восьмого. Получается, что три дня я лежал без сознания.

— Так ты говоришь, брат, — продолжил он допытываться, — чтотабориты покидают Силезию? Выходит — конец рейду? Уже не воюют?

— Сказано было, — раздался женский голос, — что о политикеговорить запрещено? Было. Поэтому прошу не разговаривать. Прошу молиться Богу оздоровье. И о душе. И о душах жертвователей на этот госпиталь, добродеях нашихи жертвователях прошу в молитвах не забывать. Ну, братья во Христе! Ктоспособен подняться — в часовню!

Он знал этот голос.

— Ты пришел в сознание, юный Ланселот. Наконец-то. Я рада.

— Дорота... — вздохнул он, узнав. — Дорота Фабер...

— Приятно... — блудница радостно улыбнулась, — откровенноприятно, что ты меня узнал, юный господин. Искренне приятно. Я рада, что тынаконец очнулся... О, и подушка сегодня не очень заплевана... Значит, возможно,выздоровеешь. Будем менять перевязку. Эленча!

— Сестра Дорота, — застонал кто-то от противоположной стены.— Страшно болит нога...

— Нет у тебя ноги, сынок, я тебе уже говорила. Эленча,подойди.

Он узнал ее не сразу. Возможно, из-за температуры, возможно,из-за ушедшего времени, но он довольно долго, не понимая, глядел насветловолосую тонкогубую девушку с блеклыми водянистыми глазами. С медленноотрастающими, когда-то выщипанными бровями.

Прошло некоторое время, пока он наконец понял, кто она.Помогло то, что девушка явно знала, кто он. Он увидел это в ее испуганномвзгляде.

— Дочь рыцаря Штетенкрона... Голеньевский Бор... СчибороваПоремба. Ты жива? Выжила?

Она кивнула головой, бессознательным движением разгладилахалат. А он неожиданно понял, откуда у нее в глазах страх, откуда испуганнаягримаса и дрожь тонких губ.

— Это не я... — пробормотал он. — Не я напал на сборщика...У меня не было с этим ничего общего... Все, что обо мне... Все, что ты слышала,это сплетни и ложь...

— Хватит болтать, — обрезала, пытаясь казаться строгой,Дорота Фабер. — Надо сменить перевязку. Помоги, Эленча.

Они старались действовать аккуратно, и все же он несколькораз со свистом втягивал воздух, несколько раз громко застонал. Когда снялибинты, он хотел осмотреть рану, но не смог поднять головы. Приходилосьограничиться прикосновением. И обонянием. Оба диагноза были не из лучших.

— Гноится, — спокойно сказала Дорота Фабер. — И опухает. Стого момента, когда цирюльник щепочки вынул. Но уже лучше, чем было. Лучше,юный господин Ланселот.

Её лицо было озарено святостью, светло-золотой нимб,казалось, окружал также голову Эленчи фон Штетенкрон. Марфа и Мария из Вифании,подумал он, чувствуя головокружение. Божественно прекрасные. Обе божественнопрекрасные.

— Меня зовут не... — Голова у него кружилась все больше —Меня зовут не Ланселот... И не Хагенау... Я Рейнмар из Белявы..

— Мы знаем, — ответили из сияния голоса Марфы и Марии.

— Где мой друг? Огромный мужчина, почти гигант... Его зовутСамсон...

— Он здесь, успокойся. Ранен в голову. Цирюльник его лечит.

— Что с ним?

— Говорит, что выздоровеет. Он очень сильный, сказали.Стойкий. Поистине неземно стойкий.

— Холера... Я должен его увидеть... Помочь...

— Лежи, господин Рейнмар. — Дорога Фабер поправила емуподушку. — В таком состоянии ты никому не поможешь. А себе можешь навредить.

Размещенный при церкви Святого Сверада Отшельника инаходящийся тоже под покровительством Сверада госпиталь — один из двух,имевшихся в Олаве, — находился в ведении городского совета, а содержали егопремонстраты из Святого Винцента во Вроцлаве. Кроме премонстратов, в госпиталеработали в основном добровольцы — и доброволки, такие как Дорота Фабер и Эленчафон Штетенкрон. Пациентами же сейчас были исключительно табориты и сироты,гуситы, в основном тяжелораненые или очень тяжело больные. А также калеки. Всев состоянии, которое вынудило Прокопа оставить их как непригодных ктранспортировке. В силу перемирия и договора, к которому принудили олавскогокнязя Людвика, их пустили в госпиталь Святого Сверада. Здесь их лечили, авыздоровевшим гарантировали возвращение в Чехию. Однако некоторые из лечившихсячехов не очень доверяли слову князя Людвика, а в отношении перемирия и гарантийпроявляли далекоидущий пессимизм. Чем Прокоп дальше, утверждали они, тем менеедейственно перемирие. Когда Божьи воины стояли у самых ворот, а перед ним былаперспектива пожара и уничтожения, князь Людвик уступал и обещал — что угодно,лишь бы сохранить княжество. Сейчас, когда Божьи воины ушли за леса и горы,угроза исчезла, а клятвы превратились в обещания. Обещания же — дело известное— не более чем красивые слова.

Назавтра, очнувшись, Рейневан кинул взгляд на нары слева.

На них лежал Самсон Медок с перевязанной головой. И безсознания.

Рейневан хотел встать, взглянуть, что с ним. Не смог. Он былеще слишком слаб. Распухшее левое плечо пульсировало болью. Пальцы левой рукидеревенели, он их почти не чувствовал. Запах гангрены усиливался.