У гостиницы мы встретили моего друга Евгения, он тоже был очень испуган, увидел меня, очень обрадовался. (Смылся, значит, друг Евгений, не дожидаясь милиции, бросил бедную американскую дурочку, но очень страдал! Прошу прощения, не утерпела. — Е.М.)

Эндрю сказал ему, что все в порядке, все будут молчать и Тэви тоже, рассказал про замок. Евгений чуть не заплакал, повторял: «Спасибо, Тэви…» Мы с ним после не очень дружили.

Потом мы встретились в Ленинграде с Эндрю, раз или два. Почти об этом случае не говорили, хотели забыть. Когда я приехала обратно в Москву, то никому не сказала, ни отцу, ни в посольстве. Они меня очень бранили, что я ходила в гости одна, человек из консульства в Ленинграде им написал рапорт.

В Москве мы с Эндрю тоже немного дружили. Навестили его девушку Люсиа, она действительно была очень больна, лежала в госпитале.

(А Люся недоумевала в письме, зачем П. к ней в больницу ходил, зачем девушку Тэви водил. Очень даже просто, хотел доказать Тэви, что бедная Олеся к нему отношения не имела, что у него есть больная Люся — очень трогательно. Е.М.)

Затем Эндрю вышел из университета, и я редко стала его видеть, у меня появились другие друзья, палеонтологи. Они, конечно, были не такие, как Эндрю. Но с ним мне стало страшно, тяжело. Когда я видела его, то непременно вспоминала, хотя об этом почти не говорили.

Вы, Катя, и доктор Жанин сказали, что Олеся была влюблена в Эндрю, что она была совсем юная, и не просто случайно с ним оказалась. И девушка Люсиа в Москве не хотела о нем разговаривать, когда поправилась и решила выйти замуж за другого человека, за доктора. Теперь я понимаю, а тогда очень удивлялась.

Это ужасно. Я не спала ни одной ночи, мне было девушку Олесиа так жаль! Нехорошо, что Эндрю мне тогда солгал, но я не знаю, как бы поступила, если бы знала правду. Я тоже была юная и неопытная, время было сложное. Смешались политика, любовь, трагедия, безумие — все так переплелось.

Преподобный отец Копланд посоветовал все рассказать без умолчания, и я буду молить Бога, чтобы мне простилась невольная вина».

Голос Октавии замолк, и в спальне воцарилась долгая тишина. Не знаю, как Октавии удалось вполне бесхитростным рассказом перевернуть мне душу напрочь.

Я будто сама побывала в той квартире на окраине Ленинграда, видела, как на кухне Андрей и Тэви, молодые, увлеченные, пьют чай на кухне и говорят, а чужие равнодушные люди слоняются туда и обратно, толкуют о своем. И никто не замечает, что у Олеси разрывается сердце, никому до нее нет дела, она совсем одна во всем мире, оглушающее горе и безнадежность убивают ее. Андрей позвал ее после всего, после разрыва, после больницы, а жизнь без него была — как выжженная земля.

И это оказалось неправдой, то, о чем она так исступленно мечтала, она ему не нужна, он готов ее променять на что угодно, на кого угодно. Она для него ничто, он говорит ей: «Оставь нас». И вот она ходит по квартире одна, никто не обращает на нее внимания, теперь она не девушка Андрея, а так, приблудная побирушка. Даже уехать не может, денег нет на дорогу, в кошельке два рубля и мелочь. Написались стихи, как у той, у Люси, но и это не помогло. Она стоит у распахнутого окна и понимает: вот он выход. Секунда — и нет ни унижения, ни боли. И денег на билеты просить не надо…

Ничего уголовно наказуемого не сделал Прозуменщиков, но девочку пятнадцати лет, доверившуюся ему, погубил без всякого сожаления. И трусливо сбежал.

Я тихо плакала, плакала над Олесей, над собой. Было у меня в жизни мгновение, когда раскрытое окно властно поманило, и лишь мысль о родителях остановила. Что они не заслужили такого горя. Но мне было 19, почти 20. Взрослых боль убивает реже.

Жанин осторожно дотронулась до моей руки.

— Бедное дитя, — сказала она. — Вот поистине невинная жертва. Пойдемте, Катрин, покурим на веранде, я принесу что-нибудь выпить.

Мы спустились по лестнице, вышли из темной гостиной и долго сидели на открытой веранде в благоухающей темно-розовой ночи. Жанин очень профессионально повела разговор, не касаясь ни моих открывшихся душевных ран, ни сущности трагедии, случившейся летней ночью в Ленинграде, только обронила однажды:

— Страшный человек, хотя вина его тривиальна. Я могу понять Поля, о такой личности надо знать все, он сеет зло ненамеренно, но тем хуже для других.

Под стрекотание цикад мы пили белое вино, Жанин говорила о сложном пути душевного развития женщины, о том, что наука и культура много веков изучали мужские эмоциональные и духовные особенности, считая их общечеловеческими, а женщина всегда была предметом, невидимкой, символом. О том, как, может быть, нашими общими стараниями мир, из одномерного мужского построения превратится в более сложную структуру, что женские способы восприятия сделают жизнь более гармоничной, смягчат тягу к насилию и грубым простым решениям.

Задачу нашего поколения она видела в формировании полноценного сознания женщины, не подчиненного, но и не конфронтационного.

Потом Жанин заговорила о Поле. Что много лет назад она предложила ему ехать с ней во Францию либо сама хотела остаться с ним в Москве. Он мягко отклонил ее предложения, не мог представить себя в Европе на попечении жены даже самое короткое время и не считал себя вправе удерживать ее подле себя в закрытой, чужой стране, когда перед ней открыт весь мир. Ей было очень тяжело, но одновременно она испытывала огромное уважение. Они не виделись много лет, но слышали один о другом.

Наконец, два года назад Поль смог приехать. Она опять умоляла его остаться, хотя бы не с ней, но в этой стране. Любой университет счел бы за честь пригласить Поля. Он вновь отказался, сказал, что не время… В его стране, видит Бог, тяжело и страшно, но он не может отсиживаться за океаном, когда на его глазах творится история.

И вот теперь приехала я, Поль просил меня принять. Жанин очень благодарна, это достойно Поля. Меня лично она не могла не полюбить от всего сердца. Мои слезы над историей погибшей девушки убедили ее окончательно, что выбор также достоин Поля. Невозможно мне не завидовать, ее брак с Расселом удачен, но, разумеется, это компромисс.

Теперь она может сказать «прости» невозможным мечтам, и хочет, чтобы в глубине сердца я, как и она, считала себя ее сестрой. Хоть немножко.

Я была готова разделить чувства доктора Жанин Бивен, но видит Бог, к общему другу Полю сие не имело ни малейшего отношения! Опять в этом ученом доме я оказалась в роли самозванки!

Однако, я скорей отрезала бы себе язык, прежде чем разочаровать Жанин. Она составила о друге Поле восторженное представление, тешила себя иллюзиями, и не мне говорить ей, что в принципе П.П.Криворучко — отменный сукин сын. И что я не собираюсь связывать с ним своего будущего ни в каких формах, а уж о чувствах к нему мне и кошмарные сны не снились!

Пришлось отвечать на окровенные признания туманно и многозначительно, подчеркивать эмоции в отношении ее лично, также Рассела и Гуффи. Жанин оценила тонкость и изысканность моих чувств. Они, конечно, были достойны проклятого Поля!