меньше, чаще – реже, ближе – дальше) Ариадну Сергеевну со Шкловским и Пастернаком – ограничиваюсь примерами, мне известными. Наше знакомство с Ариадной Сергеевной не переросло во что-то большее. Соизмеримости не хватило. И это все, что хотелось бы оказать о ней? Нет, не все. Воспроизведу некогда слышанный или читанный рассказ об японском садовнике, чей вересковый сад – знаменитый на всю страну красотой – решил посетить император. Прибыв, он обнаружил, что все ветви вереска, кроме одной, срезаны. Зачем? Чтобы лучше почувствовать прелесть единственной ветви!.. Теперь все.

Размышляя о нашем времени, я писал, что режим цинично эксплуатировал одно из человечнейших свойств души – доверчивость. Сам бездушный, режим показал себя опытным психологом. «Главный инженер человеческих душ», он столь же цинично эксплуатировал еще одно из человечнейших свойств души – надежду. Он манил светлым будущим. Теперь светлое будущее употребляют неизменно в кавычках, противопоставляя ему светлое прошлое – возвращение к «корням». Многое зная, еще о большем догадываясь, мы все же не подозревали, до какой ступени падения дошли – до какой глубины кризиса. И сколько мрачных страниц еще предстоит прочитать. Велика боль и праведен гнев. Не замутить бы их, действуя по школьной прописи: «угол падения равен углу отражения», подразделяя на «наших» и «не наших», стравливая людей. В мыслительных конструкциях такого рода мертвый по-прежнему хватает живых. Нельзя отказать в искренности, чистоте помыслов тем, кто в поисках выхода призывает вернуться к корням. Нельзя и следовать их призыву. Превращение ретроспективы в перспективу столь же обречено, безнадежно, как поиски «философского камня». Это род социальной алхимии. Хотели бы мы этого или нет, но наше настоящее остается звеном, связующим прошлое и будущее. По нему как по линии сечения рубить нельзя. Это было бы сродни мясницким приемам Сталина. Корни и завязи даны в настоящем.

Десятилетия идеологической муштровки так и не выстроили людей в ровную одноликую шеренгу. Усилия выкроить всех на одно лицо, прибегая к таким ножницам, как репрессии, не безуспешные, конечной цели не могли достичь и не достигли. Не могли достичь хотя бы по одному тому, что без людей с «лица необщим выраженьем» сам режим не мог поддерживать своего существования. Правда, для них он изобрел шарашки. Шарашки бывали разные, многообразные, часто без спецрежима и видимой наружной охраны. Режим сеял смерть и страх. Губил и калечил физически и духовно, но научал повиновению нравственному началу и разуму, а не режиму. Немногих, но научал.

Мужество и стойкость можно было бы образно представить как искры, высекаемые ударами молота по наковальне. Это и так, и не так, тем более, что «искры гаснут на лету». Источники этих высоких нравственных качеств разнообразны. Как бы в параллель жестокому процессу естественного отбора в живой природе в исторической жизни идет, сквозь потери и жертвы, идет процесс духовного отбора. Во всенародном множестве образуются от множества обладавшие духовной мощью. Они – обращенная к перспективе сила общества, духовная его элита, представленная социальными элементами без каких-либо классовых, сословных, цеховых или каких-либо других ограничений. Понятию «элита» часто сопутствует негативное к нему отношение. Слово французское, и я его употребляю в прямом смысле «элита», что означает «лучший», «отборный».

Лучшая, не большая. Кстати вспомнить «лучше меньше, да лучше». И не почтут бестактностью рядом с этим афоризмом вспомнить проповедь, давно слышанную в одном из маленьких городов Тамбовской области. Пожилая, строгая в манере держаться и говорить проповедница обращалась к верующим религиозной общины, призывая их стойко держаться в вере, и закончила слово текстом из Евангелия от Луки: «Не бойся, малое стадо!» Опять же «малое стадо», оно же «малый народ», оно же народное «подмножество» – бродильное начало, источник энергии.

[1968 или после] Оба мы, Наташа и я, не были безучастными свидетелями проходившей вокруг нас жизни. Не только той, к которой мы были непосредственно причастны, то есть к жизни нашего общества, но и к событиям во внешнем мире, в странах по ту сторону. В письмах Наташи ко мне не раз встречается упоминание о том, что она проводит время наедине «с другом». «Друг» – это коротковолновый приемник. Он доносил информацию о событиях, происходивших как за рубежом, так и в нашей стране. Наташу отличал сильный темперамент, что сказывалось и в личных отношениях, и в отношениях с окружающими людьми, и, как я уже писал, в научной деятельности. Это была могучая сила, прежде всего она – сила творческая, но вместе с тем и сила нравственная. Что хорошо – хорошо, что плохо – плохо. И так во всем. Она обладала, я бы сказал, природным инстинктом, как правило, безошибочно отличавшим зло от добра, ложь от правды. Этому содействовало семейное воспитание. Она рассказывала, как в четырехлетнем возрасте в сопровождении матери гуляла в Таврическом саду в Ленинграде. Ей очень хотелось сорвать цветы для букета. Мать запретила. Велико было искушение, и Наташа сорвала цветок, показала его матери, сказав, что цветок этот, уже сорванный, нашла на земле. Мать была возмущена, конечно, не тем, что цветок был сорван, а тем, что дочь солгала: «Нет, ты не нашла цветок, ты его сорвала. Никогда больше не смей лгать. Хуже лжи ничего не бывает. Ты меня очень огорчила». Этот крошечный эпизод Наташа запомнила на всю жизнь. Была пряма в суждениях и поведении, презирала ложь и чуждалась лжецов. Скрывать это отношение ко лжи далеко не всегда удавалось, что приводило к весьма отрицательным последствиям для нее, особенно в коллективах, где она работала. Таких людей не любят, не терпят, от них избавляются. Это она хорошо прочувствовала в опыте собственной жизни. В понимании того, что есть ложь и что есть правда, мы были солидарны. Я оказался гибче, стремился выбирать из двух зол меньшее, чего не избежала и она, но куда более, чем она, склонен был к компромиссу. Это сделало мою жизнь в науке счастливей, чем Наташи, легче давалось общение с коллективом ученых, в котором работал. Думаю, что в этом аспекте сказанное «счастливее» означало на деле постыднее. Время предлагало свои правила игры, которым поневоле приходилось следовать. В противном случае предстояло вообще выпасть из игры. Приходилось лавировать. Многие следовали правилам игры жестко и жестоко.

Итак, «друг» был всегда с нами рядом. При том, что все голоса «забивали», и лишь с трудом удавалось извлечь что-то цельное из передававшейся информации. Мы предпочитали передачи Би-би-си. Особенно интересны были выступления обозревателя Би-би-си Анатолия Максимовича Гольдберга, объективные, не вызывавшие сомнений в справедливости политических и нравственных оценок. «Друга» зовут «Спидола»344, ему сейчас за тридцать.