с поэтами, мимолетные (Пастернак, Сельвинский), долголетние и устойчивые (Всеволод Александрович Рождественский, Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая, Иван Евдокимович Ерошин, Леонид Николаевич Мартынов). Мы не искали этих встреч. Они могли состояться, могли не состояться. Возникали нечаянно, как-то само собой, но раз возникнув, закреплялись нашим встречным к ним интересом, если что-то в них возбуждало интерес к нам. Встречи счастливые, дарственные. И обязывающие. Обязывающие быть достойными общения. И это всегда испытание. Когда я назвал счастливыми и дарственными наши встречи, то имел в виду не то, что одна сторона выступает как производящая, а другая как потребляющая. Это не так. Хотя бы и в примере взаимоотношения между учителем и учеником. И в этом случае, казалось бы, простейшем, контакт достигается ответными импульсами, и чем они чувствительнее и живее, тем шире и глубже зона контакта. В этом примере особенно наглядна неэквивалентность сторон (учитель – ученик) и столь же очевидна обратная связь (ученик – учитель). Она выражается не только в усвоении знаний, чем и вознаграждается труд дающего их. Приведу слова моего и Наташи старшего и близкого друга Марии Осиповны Кнебель339 из ее книги «Поэзия педагогики»: «Отдавать душу и трудно и радостно. Трудно потому, что это требует огромной затраты не только душевных, но и физических сил. Радостно потому, что в ответ ты получаешь такой поток молодой энергии, который с лихвой окупает все затраты, все трудности и все твои муки»340. Общение основывается не на равновеликости, а на соизмеримости его сторон. Это равновесие в неравновесии. Оно не соглашение, а согласие, узнавание одного в другом, взаимопостижение и породнение субъектов, каждый из которых по-своему самоценен. Система отношений подвижная. Сочетание тем и условленное, что оно всегда чет и нечет. Размах колебаний между ними (чет-нечет) очерчивает поле соизмеримости (а в ней и сопряженности) сторон. Почему, называя имена поэтов, с которыми связывали нас нити общения, я не упоминаю имени Ариадны Сергеевны Эфрон? Знакомству с ней я обязан своей приятельнице Руфи Иосифовне Козинцевой341, некогда соузнице Ариадны Сергеевны. Я посещал дом Ариадны Сергеевны, когда она жила у Никитских ворот. Принимала охотно. Находились точки соприкосновения в понимании жизни, в отношении к литературе, живописи. Познакомил ее с запомнившимися мне стихами Владимира Свешникова (Кемецкого)342. Слушала внимательно, по достоинству оценила. Была у нас, когда мы жили на Ленинском проспекте. Говорили об общих знакомых, в частности, о Наталье Васильевне. Узнали, что Наталья Васильевна подарила Марине Ивановне сборник своих стихов (по-видимому, первый), что Марина Ивановна обрадовалась подарку и сразу запомнила несколько строф из стихов, составлявших сборник. Как оказалось, в последние предреволюционные годы Марина Ивановна с Сергеем Яковлевичем и Наталья Васильевна с Алексеем Николаевичем жили в одном доме, на Малой Молчановке. Соседство благоприятствовало их, Марины Ивановны и Натальи Васильевны, общению. Помнится, Наташа спросила, не навеяны ли какие-то строфы из поэмы Пастернака «Спекторский» образом Марины Ивановны. Предположение было отвергнуто и даже резко. Не обошлось и без чтения стихов. Ариадна Сергеевна не читала. Я же, если память не подводит, знакомил ее со стихами Ивана Ерошина. Когда Ариадна Сергеевна переехала в отдельную квартиру в писательском доме, что в районе Аэропорта, общение наше поддерживалось на уровне телефонных переговоров и в мелькании дней, недель, месяцев затерялось. Об Ариадне Сергеевне написано много. И совсем мало по сравнению с тем, что будет написано. Да и сама она стремилась укрыться в светлой тени своей матери. Всему придет срок. Остается ли мне что-либо добавить к сказанному об Ариадне Сергеевне, Але, как называли ее близкие к ней люди? Остается. Все предыдущее писать было нетрудно. Ловлю себя на том, что самое трудное (ответственное!) отодвигал. Трудно осмыслить свое восприятие Ариадны Сергеевны как человека, не погрешивши ни перед ней, ни перед самим собой. Было в ней что-то спартанское, начиная с домашней обстановки, быта, одежды. Полагаю, это черта характера, а не привычка к лишениям, сопутствовавшим ей в ее жизни и требовавшим выносливости. Иначе говоря, особенности ее жизнеотношения – особенности личностные, а давящая тяжесть внешних обстоятельств на втором плане. С обстоятельствами считалась – а как же еще! – справлялась с ними, похоже, прощала жизни за них. Важным делом было оградить пространство жизни внутреннего мира от потеснения невзгодами, неурядицами, разными привходящими жизненными обстоятельствами.

Разделившие с ней горькую участь, не только Руфь Иосифовна, но и Елизавета Яковлевна Драбкина343 (совсем немного был с ней знаком) считали ее человеком замкнутым. С этим как моментом истины можно и согласиться – мало к кому жизнь была так беспощадна, как к ней. Но момент – это момент, не больше. В испытаниях стужей, недоеданием, изматываниям физическим трудом она спорила со своей неприспособленностью и, по свидетельствам соузниц, была верным товарищем. Скажу об ее великодушии. Казнимая режимом, режим не казнила, словно все происшедшее не с ней произошло или же его и вовсе не было. Жила своим временем в его перепадах, заботах, тревогах, но все, что одушевляло прошлое, что в нем животворило, принимала как свое. В ушедших поколениях находила живых людей и радовалась встречам с ними, например с декабристами.

И было легко среди простых людей, едва ли не легче, чем среди интеллектуалов. Легче там, где больше естественности, побуждавшей ее к открытости и общительности. Отзывчивая на простоту, она сполна вся как ни есть открывалась «неслыханной простоте», разрешалась в созвучии с ней. Я обращаюсь, как видите, за помощью к стихам Пастернака. К тем, в которых «неслыханная простота» отождествлена с «естественностью» в ее пределе. Пастернак знал, что пишет о духовных ценностях широкому кругу людей труднодоступных. Он и в собственном творческом опыте шел не прямым путем от простоты к «неслыханной простоте», а кружным путем, отправляясь от «сложного». О «неслыханной простоте» писал так:

Но мы пощажены не будем,

Когда ее не утаим.

Она всего нужнее людям,

Но сложное понятней им.

(«Волны»)

В общении с Ариадной Сергеевной мы находились еще внутри этого парадокса, что дистанцировало от нее. Надо еще сказать, что «неслыханная простота» имела свой особенный язык, в свою очередь, дистанцировавший. В единицах этого языка – предложениях, несущих информацию, сообщение укорочено расстоянием между начальной и конечной точками. Укорочена цепь умозаключений, ведущих от начальной к конечной точкам смыслового содержания информации. Это непосредственно-интуитивное («неслыханная простота») постижение истины в глубине ее смысла. Здесь в основе дар художественного видения и ясновидения, преумноженный в страдальческо-сладостных муках творческого процесса. Эти особенности языка роднили (не говорю больше –