А.), хаос есть только в нашем сознании»[602]. Ну, конечно, раз таков закон Вселенной, то и в человеческом мире должна восторжествовать гармония, одна гармония (другое слово для сахаровской конвергенции). Впрочем, с замыслами моего коллеги, доктора философских наук В. Ажажи, я легко примирился из-за его мудрой сентенции, которая, право, достойна быть эпиграфом всего настоящего раздела: «…Естествоиспытатели открывают всего лишь то, что есть, а гуманитарии – даже то, что могло бы быть»[603].

Пять только что разобранных сахаровских идей достаточно репрезентативно характеризуют тот идейный и психологический комплекс, который получил широкое распространение в определенных кругах интеллигенции в конце 1980-ых годов. И это, по моему мнению, с субъектной, субъективной стороны во многом предопределило и ускорило «надлом советской империи».

Завершая свой анализ Сахаровской конституции, считаю уместным коснуться и общей оценки социокультурных и политических взглядов А. Д. Сахарова.

Доктор философских наук О. Д. Волкогонова, книгу которой о философии русского зарубежья я ценю за непредвзятость выводов, компенсирующую естественную человеческую субъективность, перечисляет наиболее известных «крайних западников»: В. Новодворскую, Е. Гайдара и других, близких к ним политиков. «Похожей позиции придерживался и А. Сахаров, – пишет она, – чей авторитет в той же степени значим для консолидации западнических течений, как авторитет А. Солженицына – для славянофильских»[604]. В современных условиях происходит, считает исследовательница, своего рода конвергенция русского западничества и русского славянофильства (условно говоря, идей Сахарова и идей Солженицына). Но образцы такой конвергенции Волкогонова усматривает скорее у «умеренных западников» (например, у эмигрантов П. Н. Милюкова, Н. С. Тимашева). Что же касается западничества радикального, то в нем автор видит как важные позитивные, так и существенные негативные черты.

В актив западничеству можно зачислить то, что «традиционно именно западническая система ценностей на первое место ставила человеческую личность, индивидуальность»[605]. И сегодня в смысловой сфере именно этой идеи возникает возможность сближения двух вышеуказанных течений общественно-политической мысли. Но, с другой стороны, не менее красноречив и тот факт, что «практически все теоретики зарубежной России отрицали радикальное западничество (курсив мой. – В. К.)»[606]. Спрашивается: почему?

О. Д. Волкогонова отмечает во взглядах крайних западников три негативных черты, три ущербности.

Первая: вторичный, недостаточно творческий, подражательный характер их концепций. «Оригинальных теоретических концепций радикальное западничество на свет не произвело. В повторении и копировании мало интересного»[607].

Вторая: односторонняя тенденциозность (свойственная всякому радикализму вообще). «Для радикальных западников не встает вопрос о “цене” демократических преобразований по западному образцу». Для них «любые преобразования, подталкивающие Россию к европейской модели, однозначно положительны»[608].

Третья: практицизм, побуждающий крайних западников ограничиваться сферами политики и экономики, при невнимании к культурологическим и социально-философским составляющим решаемых проблем.

Считаю такую характеристику и оценку достаточно справедливой, адекватной. Все отмеченное выше – как в своей одобрительной, так и в критической части – имеет точки соприкосновения с общественными взглядами А. Д. Сахарова. Теми взглядами, которые нашли свое рельефное, четкое выражение в Сахаровской конституции – его «политическом завещании», адресованном нынешнему и последующим поколениям.

Это мы, Господи…

Позднесоветский гуманитарий является специалистом в определенной области знаний. Но на деле он легко отказывается от критериев научности ради вольной публицистики на актуальные темы. Одним из типичных примеров подобного рода может служить научно-популярная книга Ю. Е. Березкина «Инки. Исторический опыт империй»[609]. Непосредственный предмет его повествования – перуанская империя XVI века, но автор захотел включить этот локальный материал в глобальный контекст. Порассуждать о природе империй вообще и их исторических судьбах. Это его право. Но решает он свою задачу каким-то вненаучным способом.

Если империя инков относится, по определению самого Березкина, к древнему миру, то напрашивалось рассмотрение, по аналогии, опыта древнеримской империи, сыгравшей существенную роль в становлении и развитии европейской цивилизации. Этот исторический сюжет в книге, к сожалению, обойден автором. Почему? Скорее всего, из-за того, что тогда пришлось бы раскрывать противоречия в бытии Pax Romana, переплетения белого и черного в ее непростой истории и наследстве, завещанном последующим векам. Возможно, пришлось бы обратиться к трудам Ф. Ницше, который, будучи изначально филологом-классиком, хорошо знал историю Рима и высоко оценивал роль этой империи в развитии культуры. Но это не соответствовало исходной установке Березкина на выявление исключительно негатива.

В своем сочинении автор упоминает империи разных времен и народов, но по-настоящему его интересуют только две из них – германско-фашистская и советская социалистическая. Особенно последняя.

Цель у автора благая. Исходя из того, что мы «живем в одной из последних в истории, и при этом в самой обширной и неоднородной по составу империи»[610], автор хочет еще и еще раз разоблачить монстра и поспособствовать его скорейшему уничтожению. Ученый просто обязан был бы, обличая пороки СССР, хотя бы упомянуть о том, что вооруженные силы этой империи сыграли решающую роль в победе над гитлеровским фашизмом, спасли от продолжения холокоста еврейский народ. Но то – ученый… С другой стороны, Березкин хочет всемерно помочь утверждению демократических форм государственного устройства, характерных для передовых цивилизованных стран. Но маленькая деталь выдает его ангажированность. Едва ли не главным признаком империи Березкин считает военную мощь и агрессивные устремления имперского государства. Говоря о реалиях конца XX века, он упоминает о политике, «потратившем ресурсы одной из самых богатых стран мира на создание чудовищной военной машины»[611]. Вы думаете, это сказано об одном из последних президентов США? Ошибаетесь. Империалист для Березкина – Саддам Хусейн, именно он и только он. (На упоминание США в дискурсе об империи и имперскости вообще словно кем-то наложено табу).

Глава книги Березкина «Конец империй» по содержанию очень близка к Сахаровской конституции, к ее пяти сквозным идеям, перечисленным Л. М. Баткиным. Как если бы оба текста были написаны одной рукой, одним человеком. Да и опубликованы они были почти одновременно. Как и Сахаров с Баткиным, Березкин считает капитализм и социализм «ненаучными по сути понятиями»[612]; как и они, приветствует нивелирующую глобализацию, всеобщую интеграцию и проч. Различия есть, но они малосущественны. (Так, Березкин предостерегает против создания, по крайней мере в обозримом будущем, «всемирного правительства»[613]).

Историк Березкин все же не совсем потерянный человек. В какой-то момент ему самому становится совестно, он задается вопросом: а не являются ли проводимые им параллели между империей инков и нашим собственным государством «дешевым литературным приемом»[614]? Но кошки в душе автора поскребли, да и перестали. Псевдонаучные аналогии продолжились.

Таков один из позднесоветских гуманитариев, сознательных или бессознательных архитекторов нового миропорядка. Намерения – благие, но методы их