обоснования явно не научные. Вместо объективного анализа противоречивой социально-исторической реальности – облегченное, эмоционально-пафосное проведение одной-единственной, излюбленной и предвзятой, идеи. Опыт общения с подобными текстами показывает, что ученые определенного типа легко (очень легко, слишком легко) расстаются со своим академическим статусом, переходя на позиции заурядного любительства, чистого идеологизма и самой дешевой газетной публицистики.

Что взгляды и настроения, выраженные Ю. Е. Березкиным в заключительных главах его книги, разделялись многими, подтверждает такой факт: текст прошел через руки авторитетных рецензентов – Е. В. Зейналь, И. П. Хлопина; был у издания и ответственный редактор – Р. В. Кинжалов. Все – доктора исторических наук. В случае принципиальных расхождений с автором по вопросам методологии и т. п., они бы едва ли рекомендовали книгу к печати и поставили на обороте титульного листа свои имена.

В философии и социальной психологии достаточно хорошо известен феномен «ресентимент» (ressentiment). Термин ввел в оборот Фридрих Ницше. Другой представитель «философии жизни», Макс Шелер, посвятил анализу явления ресентимента специальный трактат (1912), подходя к нему как проявлению «патологии культуры»[615]. Ресентимент – это целый комплекс негативных чувств, среди которых первенство принадлежит жажде мести. Согласно разъяснениям Шелера, ресентимент является реакцией на длительное подавление, унижение слабого сильным, когда подавляемый не может ответить обидчику прямым действием и вынужден затаить мстительное чувство в глубине души. Ресентимент всегда есть следствие известных причин, он реактивен. Но он и активен, в том смысле, что способен целенаправленно выискивать в вещах и людях то, что оправдывало бы мстительное чувство. Для ресентимента характерна «концентрация на негативных моментах, сопровождаемая острым чувством наслаждения»[616].

Надо ли напоминать, сколько притеснений и унижений претерпели представители гуманитарной интеллигенции в советские годы, в период острейших классовых битв и сверхжестких идеологических ограничений? Но вот пришла желанная демократизация, разрядка, и все сдерживаемое в человеческом подполье стало возможно вынести вовне. Как выразился театровед Г. Дадамян, «сегодня… все мыслимые и немыслимые счета благородного и пафосного гнева современников против советской власти предъявлены»[617]. Справедливость восторжествовала. Но тем дело не кончилось. Для обладателей ресентимента возник соблазн нескончаемой символической мести поверженному, или тогда еще полуповерженному, противнику. Это была своего рода психологическая ловушка, и многие позднесоветские гуманитарии в нее, к сожалению, попали.

Следствием этого стало стремление рассматривать все, происходившее в советском обществе и его культуре, как проявления господствовавшей тогда идеологии. (Что, конечно, не соответствует действительности.) Идеологическая нетерпимость прежней парадигмы при этом внешне ниспровергалась, а на деле возрождалась – на новой, теперь уже демократической основе. «Все было лишь ложь и обман». На всех печать греха. Никто не уйдет от расплаты, хотя бы только духовной.

Если бы нужно было убедительно проиллюстрировать сказанное, я не стал бы искать более наглядного примера, чем статья литературного критика Евгения Ермолина «Вчера, сегодня, всегда», относящаяся к 1997 г.[618] Писал он ее далеко не с христианскими чувствами. Основная интенция этой статьи: не позволить «реабилитировать советское литературное наследство» путем отделения друг от друга критериев идеологических и художественных. Никакого отделения! Только в едином комплексе, да с приматом идеологической оценки! Вот как выглядит в статье характеристика одного из небезызвестных представителей советской литературы. «Та перемена, о которой идет речь, – пишет Е. Ермолин, – с предельной отчетливостью обнаружила себя недавно, в начале 1997 года, в связи с юбилеем Валентина Катаева, советского писателя-орденоносца, знатного волчары, вполне цинично служившего режиму, как теперь выражаются, за бабки, а в свободное время, на старости лет, баловавшегося каким-то невзаправдашним “мовизмом”»[619]. Можно любить или не любить творчество Катаева и его самого, но мстить ему (в дни юбилея!) за то, что он был человеком и художником слова своего времени, своей эпохи, едва ли стоило.

Какие ассоциации вызывает у меня статья Е. Ермолина? Самые малоприятные: с памятным сакраментальным вопросом: «Чем вы занимались до 17-го года?!» (с поправкой на 1993-й); с недоброй памяти РАППовскими разносами писателей непролетарского происхождения и вообще тех, у кого биография «подкачала». А более всего такая критика напоминает мне сценку из деревенской жизни, когда на случайного путника с бешеным лаем набрасываются местные полканы, готовые вцепиться в живую плоть и разорвать чужака на части. (Для такой – согласен – грубоватой метафоры в статье тоже есть свои «подсказки». «Критик – как охотничья собака», – говорит Ермолин. Мимоходом клеймит «густопсовый художественный официоз»[620]. А про «волчару» мы уже слышали. Все сходится).

Е. Ермолин, как сообщает редколлегия журнала «Континент», окончил факультет журналистики МГУ. Ныне, насколько мне известно, он доктор искусствоведения, преподаватель университета в г. Ярославле. Хочется надеяться, что прежние, крайне нетерпимые взгляды и суждения его за протекшее время эволюционировали, стали более взвешенными.

Тенденцию перерастания интеллигентского ресентимента в крутой идеологизм тогда же, в конце 90-х, отметил С. С. Аверинцев. Хотя терминологию он применил иную, осудив «моралистическое диссидентское искусство, которое имело смысл в свое время, а ныне стало лишь искусством махать кулаками после драки»[621]. У Аверинцева яростного неприятия советского строя ничуть не меньше, чем у кого-либо другого, но он – ученый, и как таковой предостерегает против идеологизма в принципе, будь он старый или самоновейший. «Размышляя над всем этим, невозможно не видеть того, что мы не могли видеть еще вчера – что советская и антисоветская пропаганда были противоположны отнюдь не по всем пунктам. И вовсе не все утверждения, характерные для той и другой стороны, суть истины в последней инстанции»[622]. Абстрактная приверженность демократическим ценностям и идеалам еще не спасает, напоминает Аверинцев, от соблазна самому превратиться в идейного тоталитариста. «Одним из самых несносных свойств тоталитарной идеологии была ее претензия всех судить, распекать и устраивать выволочку всей истории и всему миру. Увы, современная демократическая идеология тоже к этому склонна»[623].

Так что же делать? Смириться? Опустить руки? Ничуть не бывало. Вот установка на будущее С. С. Аверинцева – сведущего, проницательного и достаточно непредвзятого, как видим, мыслителя: «Нам нужно как-то найти способ… избежать тотальной характеристики тоталитаризма, когда всю литературу того времени, даже Пастернака, объявляют тоталитаристской… Я думаю, что одна из наших задач – сохранить этическую перспективу, свободную от поверхностной морализации»[624].

Именно так. Но это взгляд, направленный в перспективу. А нам еще приходится обращать свой взор в ретроспективу.

В том же 1990 г., когда Л. М. Баткиным были опубликованы «Конституционные идеи Андрея Сахарова», издательство «Московский рабочий» познакомило читателей со сборником историко-полемических эссе, написанных Михаилом Сокольским и озаглавленных: «Неверная память. Герои и антигерои России»[625]. Две эти публикации не только совпали по времени, они родственны