имплицитно присуща сахаровскому конституционному проекту. И, конечно, она не случайна; в конечном счете разнонаправленности выделенных тенденций обусловлена общим характером сахаровского глобализма, о чем уже говорилось выше.

Демократии в наше время, как повторяют многие, альтернативы нет; «иного не дано». Пусть так. Но одно дело – демократия in principio, сущностная, «чистая», и другое – демократия реальная, противоречивая, со своими «болезнями». Как выяснилось, антитеза демократии – не только тоталитаризм, но и «двойные стандарты». Где есть они (а ими полна современная практика межгосударственных отношений), там нет подлинной демократии. Приверженец западной демократии Олдос Хаксли (1894–1963) еще в середине прошлого века с горечью осознал, что соблюдать принципы демократии относительно легко в малых социальных образованиях, в крупных же и, тем более, гигантских социальных объединениях возникает возможность отчуждения, формализации и извращения демократии, в частности, в бюрократическом духе. Фундаментальным устоем демократического общественного устройства, как известно, является свободный выбор своего поведения суверенной личностью в соответствии с предоставленной ей всей полнотой информации. В условиях же диктата СМИ последнее условие слишком часто нарушается. В результате растет угроза манипуляции массовым сознанием. А. И. Солженицын, довольно поживший на Западе, еще в 1975 г. напоминал своим соотечественникам: «Сегодня западные демократии – в политическом кризисе и духовной растерянности. И сегодня меньше, чем в минувшее столетие (т. е. в XIX в. – В. К.), приличествует нам видеть в западной парламентской системе единственный выход для нашей страны»[584]. Для Сахарова же западная демократия – исключительно образец для подражания, о ее «болезнях» и средствах их преодоления в его проекте Конституции нет даже упоминания. Антитеза «тоталитаризм» – «демократия» затмила многие реальные проблемы демократии и самого процесса демократизации.

Разрабатывая проект нового государства, Сахаров изложил свои представления о его функциях. Главным здесь для него было – сломать традицию «вездесущности» и «всесилия» прежнего государства. Деятельность государства и его органов предполагалось ввести в строгие и ограниченные рамки. Об этом заостренно-полемически, даже с вызовом писал Л. М. Баткин: «Государство регулирует рынок товаров, услуг, капиталов и рабочей силы, следит за соблюдением на нем честных правил конкуренции. И точка!»[585] (Эту установку в наши дни часто озвучивает председатель правительства В. В. Путин). Впрочем, государство, по Сахарову, может быть и активной силой, но лишь с соблюдением минимум двух условий: во-первых, оно должно использовать экономические рычаги (налоговую, кредитную, инвестиционную политику); во-вторых, государство проявляет активность ради обеспечения социальной сферы (поддержка неимущих, гарантирование прожиточного минимума и т. д.).

При столь четком прописывании, что вправе и что не вправе делать государство, мне кажется, произошло и некоторое чрезмерное сужение его функций. То, что перечислено в сахаровском проекте, в общем, не выходит за рамки тех задач, которые решает повседневно любое западное «социальное государство». «Но разве не в том и состоит предназначение государства, – спросит, возможно, кто-либо из читателей, – чтобы охранять законность и порядок, а также обеспечивать достойный уровень потребления?». Согласен – ив этом тоже. Но не только.

Новое, не тоталитарное союзное государство должно быть суверенным. А суверенитет надо защищать. Преобразованное государство должно занять достойное место среди других субъектов мирового сообщества. Это требует мобилизации усилий миллионов граждан на решение высших, приоритетных национальных задач. Страна, чтобы ее уважали, с ней считались в мировом сообществе, должна быть сильной, могучей, постоянно растущей в экономическом, научном, культурном и т. д. отношениях. Добиться всего этого можно, лишь прививая людям патриотизм, чувство ответственности и гордости за свою Родину, вдохновляя граждан на свершения и подвиги во имя общих, гуманных и перспективных целей. Это – тоже прерогатива современного государства. Такой функции в Сахаровской конституции не предусмотрено.

Передо мной лежит текст ныне действующей («послесахаровской») Конституции Российской Федерации. В ней есть торжественное введение, или Преамбула, в которой, в частности, сказано: «Мы, многонациональный народ Российской Федерации… стремясь обеспечить благополучие и процветание России, исходя из ответственности за свою Родину перед нынешним и будущими поколениями, сознавая себя частью мирового сообщества, принимаем КОНСТИТУЦИЮ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ»[586]. Подобных слов, имеющих по традиции клятвенно-ритуальный характер, нет в сахаровском конституционном проекте. Как нет в ней и самой Преамбулы.

Сахаровская конституция в этой, так сказать, государственнофункциональной своей части напомнила мне столетний давности спор между П. Б. Струве и Д. С. Мережковским по поводу статьи первого «Великая Россия. Из размышлений о проблеме русского могущества» (1908)[587]. Как реакция на эту публикацию, уже тогда провозглашалось, что сильное государство – непременно деспотическое во внутренней политике, а во внешней – неизбежно источник агрессии. Вывод напрашивался сам собой. Как выразился Мережковский, «будем гореть в печи огненной, но Великой России в образе зверином не поклонимся»[588]. И напрасно Струве оправдывался, что совсем не в том видел он величие России, что сам он западник и сторонник либеральных свобод, – его не слушали. С какой-то долей подобия, мне кажется, ситуация того давнего спора повторилась в 1989 году.

Сегодняшние отечественные гуманитарии, последователи A. Д. Сахарова из либерально-демократического лагеря, идут еще далее, ставят вопрос еще острее. Так, историк А. И. Миллер, ответственный редактор и ведущий автор сборника «Наследие империи и будущее России», сетует: «Очевидна тенденция к конструированию “славного прошлого”… Но кого мы воспитываем с помощью исторического нарратива – солдата или гражданина? (курсив мой. – B. К.)»[589] О том, что вместо «или – или» может быть «и – и», конечно, речи нет. «Нация как гражданское сообщество, – продолжает Миллер, – формируется не только на нарративе славных деяний, но и на осознании ошибок и преступлений прошлого»[590]. Последним историк-либерал отдает явное предпочтение (как и Сахаров с коллегами). «Россия – империя зла» – слоган, брошенный кем-то из недавних президентов США, наверное, вполне удовлетворил бы нашего взыскательного историка?

Пятая, последняя сахаровская идея – идея конвергенции. Как свидетельствует Баткин, автор конституционного проекта считал ее наиважнейшей и самой дорогой для себя[591]. Свою задачу он видел в том, чтобы определить заветную, отдаленную, перспективную цель развития не только своей страны, но и всего человечества, и одновременно указать надежнейший путь (метод) ее достижения. Иными словами, предстояло выработать «стратагему». Конвергенция характеризуется в статье 4-й его Конституции как «встречное плюралистическое сближение… социалистической и капиталистической систем»[592]. Конвергенция признавалась единственным гарантом выживания человечества, решающей предпосылкой кардинального решения всех внутренних и глобальных проблем. Она составляла теснейшее внутреннее единство с идеей глобализации, приоритета общечеловеческих начал. Ее имплицитным содержанием была «гармонизация экономического, социального и политического развития во всем мире»[593].

Сахаровская «конвергенция» – сложный и противоречивый феномен, ее трудно охарактеризовать прямолинейно. В ней, безусловно, есть интенции, соответствующие объективному ходу мирового развития, благодаря чему