Однако кое-что проявлялось, через известные промежутки, в тех угрозах и упреках, с которыми наше правительство вдруг обращалось к своим союзникам. Замкнутые во Франции, не зная решительно ничего из того, что происходило за ее пределами, не имея никаких сношений, по крайней мере духовных, с другими нациями, не доверяя статьям, написанным по приказу и помещенным в наших бесцветных газетах, мы, однако, могли иногда заключить из некоторых строчек «Монитора», что воля императора иной раз бывала нарушена ради потребностей народа. Император горько упрекал своего брата Луи в том, что тот слишком слабо исполняет его приказания в Голландии. Он отослал Луи туда, требуя, чтобы брат повиновался ему во всех мелочах.

«Голландия, – говорилось в «Мониторе», – после всех принятых мер не будет больше поддерживать сношений с Англией. Нужно, чтобы для английской торговли был закрыт весь континент и чтобы эти враги народов были поставлены вне законов. Существуют народы, которые могут только жаловаться; нужно уметь мужественно переносить страдания и принимать все меры, чтобы вредить общему врагу и заставить его признать принципы, которыми руководствуются все народы на континенте. Если бы Голландия приняла эти меры со времени блокады, то, может быть, Англия уже заключила бы мир».

В другой раз старались очернить в глазах всех то, что называли захватом нашей континентальной свободы. Английское правительство сравнивали за его политику с Маратом. «Что этот последний сделал самого ужасного? – говорилось в «Мониторе». – Дал миру зрелище беспрерывной войны. Олигархи, которые руководят английской политикой, кончат тем же, чем кончают все неистовые люди, фанатики. Они сделаются позором для своей страны и предметом ненависти других народов».

Когда император диктовал подобные оскорбления олигархического правительства, он знал, что льстит демократическим идеям, которые тайно существуют в народе. Пользуясь некоторыми из наших фраз революционной эпохи, он надеялся удовлетворить и те идеи, которыми они были внушены. Равенство, одно только равенство – вот тот лозунг, который сближал его с революцией. Он не боялся последствий этого равенства для себя; знал, что возбуждает тщеславие, которое может изменить самые благородные побуждения; он отворачивался от свободы, старался сбить с толку все партии, извращал все слова, запугивая умы. Его верховная власть давала ему громадную силу, но он поддерживал ее еще и с помощью софизмов и доказывал, что сознательно изменяет ход событий, направляемый развитием идей, причем пользовался силой слова для того, чтобы ввести нас в заблуждение.

Но что делает Бонапарта одним из самых выдающихся людей, которые когда-либо существовали, или что ставит его в особенное положение, выше всех могущественных людей, призванных править другими людьми, – это то, что он превосходно знал дух своего времени и всегда преодолевал его. Он добровольно избрал трудный путь, противный духу времени, и не скрывал этого; он часто говорил, что он один остановил революцию, соединился с нею, чтобы сдержать ее, а после него она будет продолжаться. Но Бонапарт слишком понадеялся на свою силу. Эта революция искусно сумела вернуть себе свои завоевания, победить и оттолкнуть его.

Англичане в это время были встревожены той угодливостью, с какой царь, скорее очарованный, чем убежденный, примкнул к системе, развиваемой императором; они внимательно следили за смутами, начинавшимися в Швеции, и были обеспокоены преданностью, которую выказывала по отношению к нам Дания и которая должна была привести к закрытию для нас пролива Зунд. Поэтому они вооружили большое число кораблей и соединили свои силы для того, чтобы бомбардировать Копенгаген; им удалось даже взять город. Наследный принц, сильный любовью своего народа, доблестно защищался и боролся с неприятелем даже и после того, как потерял свою столицу. Англичане вынуждены были ограничиться здесь, как и в других местах, общей блокадой континента. Тогда оппозиция в Англии заявила протест против этого похода. Император, который не имел понятия об английской конституции, льстил себя надеждой, что довольно бурные дебаты в парламенте принесут ему пользу. Не привыкший к оппозиции, он думал, что она так же опасна в Англии, как была бы опасна во Франции, если бы проявлялась с такой же резкостью, какую он замечал в лондонских газетах. Часто, читая с досадой резкие фразы в «Морнинг Кроникл», он думал, что английское правительство близко к падению, но всегда обманывался в своих надеждах.

Оппозиция гремела; заявления недовольства рассеивались как дым, и министры постоянно находили новые способы продолжать борьбу. Ничто не вызывало такого гнева у императора, как эти дебаты в парламенте и порожденные свободой печати резкие нападки на него. Напрасно он сам пользовался этой свободой, чтобы подкупать лондонских писателей, которые печатали так же безнаказанно то, что ему хотелось; эта чернильная война ни к чему не приводила: на оскорбления отвечали оскорблениями, которые доходили до Парижа. Их приходилось переводить и подавать ему; тот, кто подавал их императору, дрожал от страха; и разражался ли его гнев или он сдерживал его, – гнев казался одинаково страшным; горе тому, кому приходилось иметь с императором дело тотчас же после того, как он прочел английские газеты!

Мы всегда замечали это раздражение по некоторым признакам. Тогда приходилось особенно жалеть тех, кто должен был устраивать для него развлечения. Именно тогда и начиналось мучение для Ремюза. Я расскажу об этом подробнее, когда буду говорить о той жизни, какую он вел в Фонтенбло. Как только собрались все, кто участвовал в этой поездке, их познакомили со своего рода уставом, которому они должны были подчиняться. Вечера в разные дни недели следовало проводить у различных знатных лиц. Раз в неделю император принимал вечером у себя. На этих вечерах слушали музыку, а затем играли в карты. Два раза в неделю давали спектакли, один раз вечером устраивали бал у великой герцогини Бергской, затем один раз – бал у принцессы Боргезе, наконец, раут и игра в карты у императрицы. Принцы и министры должны были устраивать обеды и приглашать по очереди причисленных к свите лиц. Обер-гофмейстер также должен был давать каждый день обед на двадцать пять персон; то же было устроено и у статс-дамы; за третьим столом обедали те, кто не получил приглашения. Принцы и короли могли обедать у императора не иначе, как по приглашению: он сохранял за собой свободу обедать вдвоем с женой и приглашал того, кто ему нравился.

В определенные дни охотились, и точно так же получали приглашение участвовать в охоте верхом или в очень изящных колясках. Император хотел, чтобы у дам непременно были охотничьи костюмы. Императрица с готовностью согласилась на это. Знаменитый продавец модных костюмов Леруа был приглашен для совещания, и совместно выбрали самый роскошный костюм. У каждой принцессы был свой цвет для себя и для своего двора. Костюм императрицы был сделан из малинового бархата и вышит золотом, к нему надевался ток, вышитый золотом и украшенный белыми перьями; все придворные дамы были также в малиновых бархатных костюмах. Голландская королева выбрала голубой цвет с серебром, госпожа Мюрат – розовый, также с серебром, принцесса Боргезе – лиловый цвет, также с серебряной вышивкой. Костюм представлял собой нечто вроде короткой бархатной туники или короткого редингота, надетых на белое атласное платье с шитьем; к этому костюму надевались бархатные ботинки такого же цвета, как платье, и ток, кроме того – белый шарф. Император и все мужчины надевали зеленые костюмы с золотыми или серебренными галунами. Эти великолепные наряды очень эффектно смотрелись в прекрасных лесах Фонтенбло.