Великая герцогиня Бергская старалась быть любезной со всеми, кто жил в Фонтенбло. У нее был довольно веселый характер, и порой она умела казаться добродушной. Герцогиня жила в замке на свой собственный счет, довольно роскошно, и у нее всегда был богатый стол. Все подавали на позолоченной посуде, чего не было даже у императора. Герцогиня приглашала всех обитателей дворца, принимала очень любезно даже тех, кого не любила, и, казалось, думала только об удовольствии, однако на самом деле не теряла времени даром. Как я уже упоминала, она часто виделась в это время с австрийским посланником Меттернихом. Меттерних был молод и красив; казалось, он обратил внимание на сестру императора. Она сейчас же это заметила и с тех пор из кокетства или, вернее, из тщеславия, соединенного с предусмотрительностью, начала принимать ухаживание министра, который, как говорили, пользовался влиянием при дворе и впоследствии мог быть ей полезен. Была ли у нее заранее такая мысль или нет, но она воспользовалась этой поддержкой.

Кроме того, сознавая влияние Талейрана, она старалась сблизиться с ним, скрывая, насколько возможно, свои сношения с Фуше, который виделся с ней с большими предосторожностями. Мы видели, как она прельщала Талейрана в салоне Фонтенбло, говорила с ним больше, чем с другими, улыбалась его остроумным замечаниям, смотрела на него, когда могла сказать что-нибудь такое, что не осталось бы незамеченным.

Талейран стал, со своей стороны, искать сближения. Тогда беседы сделались несколько более серьезными. Госпожа Мюрат не скрыла от Талейрана, что видит в себе силу держать в руках скипетр; она упрекала Талейрана в том, что он мешал этому. Талейран возражал ей, что у Мюрата нет достаточной широты ума, он шутил на его счет, и эти шутки не были встречены враждебно. Напротив, принцесса охотно отдавала своего мужа на посмеяние, но говорила, что не взвалила бы на него одного бремя власти. Мне кажется, мало-помалу она добилась того, что Талейран, до известной степени очарованный ею, стал относиться к ней менее враждебно.

В то же самое время она была очень ласкова с Маре, который в тяжеловесных выражениях твердил императору о замечательном уме его сестры. Император сам был о ней довольно высокого мнения, и это мнение подкреплялось еще целым рядом похвал, а эти похвалы, как он хорошо знал, произносили люди, которые не могли сговориться между собой. Он стал относиться к сестре с большим уважением. Мюрат, который терял от этого, иногда оскорблялся и жаловался; тогда происходили семейные сцены, в которых муж желал вернуть свои права и свое положение. Он дурно обращался с принцессой, и это немного пугало ее; наконец, отчасти хитростью, отчасти угрозами, то ласковая, то надменная, умея очень искусно показать себя покорной женой или сестрой, она сбивала своего мужа с толку, возвращала себе прежнее влияние и доказывала Мюрату, что своим поведением приносит пользу ему самому. Кажется, такие же бури происходили и тогда, когда она жила в Неаполе, и тщеславный Мюрат иногда относился к ней с недоверием, от которого страдал сам; но все согласны в том, что если он делал ошибки, то именно тогда, когда переставал слушаться ее советов.

Я уже говорила о том, что во время этой поездки при дворе блистали иностранцы. С князем-примасом можно было кое о чем поговорить. Он был вежлив, остроумен и любил вспоминать дни своей юности, связи в Париже со всеми представителями литературы того времени. Великий герцог Вюрцбургский, который оставался в Фонтенбло, все время был очень добродушен, и каждый чувствовал себя с ним очень хорошо. Он страстно любил музыку; у него был голос соборного певчего, но когда ему давали какую-нибудь партию в какой-либо музыкальной пьесе, никто не решался улыбнуться, чтобы не испортить его удовольствия.

Кроме этих двух лиц, больше всего проявляли внимания к двум принцам Мекленбургским. Оба они были молоды, очень вежливы и даже чересчур предупредительны по отношению ко всем. Император открыто симпатизировал им. Великолепие его двора ослепляло их, и, покоренные его могуществом и поражавшей их роскошью, которую выставляли напоказ, они беспрестанно восхищались и уделяли внимание всем, до последнего камергера включительно. Карл Мекленбург-Стрелицкий, сводный брат прусской королевы, глуховатый молодой человек, с трудом выражал свои мысли; но Фридрих Людвиг Мекленбург-Шверинский, также молодой и довольно красивый, выказывал постоянную любезность. Он приехал, чтобы добиться ухода французских гарнизонов, которые занимали его государство, и император утешал его обещаниями; принц выражал свои желания императрице, которая принимала его очень любезно. Постоянная приветливость, которой она отличалась, ее милое лицо, прекрасная фигура, изящество всего ее существа произвели впечатление на принца. Заметили или предположили, что он несколько увлекся нашей государыней. Она смеялась над этими предположениями, и они немного забавляли ее.

Бонапарт сначала тоже смеялся, а позднее стал раздражаться. Это случилось после его возвращения из небольшого путешествия в Италию, которое он совершил в конце осени. Несомненно, к концу пребывания обоих принцев в Париже с ними стали обращаться хуже. Не думаю, чтобы Бонапарт серьезно беспокоился, но он не желал быть предметом ни малейших насмешек. Принц, вероятно, не забыл императрицу, так как она рассказывала мне, что во время развода император предложил ей выйти замуж за принца Мекленбургского, если она того желает, а она отказалась. Я не помню хорошенько, говорила ли она мне, что принц писал ей, предлагая свою руку.

Принцы, как и множество других, менее значительных лиц, не обедали за столом императора ежедневно. Их приглашали, когда это было ему угодно; в другие дни они обедали у королевы, министров, обер-гофмейстера или у статс-дамы. У госпожи де Ларошфуко были большие апартаменты, где собирались все иностранцы. Она принимала весьма любезно, и у нее довольно приятно проводили время.

Мы в целом представляли собой странное зрелище. При дворе встречаешь самых выдающихся людей из самого высшего общества, предполагаешь, что у каждого из них существуют серьезные интересы, и, однако, молчание, требуемое обычаем и осторожностью, заставляет всех держаться в пределах самых незначительных разговоров; часто вельможи и принцы, не решаясь казаться взрослыми людьми, держат себя словно дети. Об этом приходилось размышлять в Фонтенбло чаще, чем где бы то ни было. Всех этих иностранных принцев заставляла приезжать ко двору необходимость. Все они были более или менее побежденными или лишенными трона и появлялись, чтобы просить милости или справедливости; находясь в каком-нибудь углу салона и зная, что решается их участь, они притворялись веселыми и беззаботными, отправлялись на охоту и делали все, чего от них требовали; а за неимением лучшего и для того, чтобы не смущать их и не отвечать им, от них требовали, чтобы они танцевали, играли в жмурки и т. п.

Как часто приходилось мне в салоне госпожи де Ларошфуко играть по ее просьбе итальянские танцы, которые входили в моду благодаря присутствию красивой итальянки, о которой я рассказывала выше! Я видела, как вокруг меня танцуют вперемешку принцы, курфюрсты, маршалы или камергеры, победители или побежденные, дворяне или буржуа. Я часто серьезно думала про себя о том, что видела перед собой, но не решилась бы рассказать кому-либо или посмеяться над своими сотоварищами. «Вот наука придворных! – сказал Сюлли. – Они, надев на себя самые грубые маски, сговорились между собою, что не будут казаться смешными друг другу». Он сказал также: «Истинно великий человек умеет быть поочередно, в зависимости от обстоятельств, всем, чем нужно быть: господином или равным, королем или гражданином. Он ничего не теряет, понижаясь таким образом в известном обществе, лишь бы он оставался, несмотря на это, одинаково способным к политическим и к военным делам; придворный всегда помнит о своем господине».