В конце концов женщины при этом дворе были вполне правы, следя за своим поведением, потому что как только император узнавал о какой-нибудь интрижке (а он всегда узнавал), то потому ли, что это забавляло его, или по какой-либо другой причине, но он обыкновенно сообщал о ней мужу, хотя и запрещал ему поднимать шум и жаловаться. Таким образом, мы узнавали, что он сообщил С. о некоторых приключениях его жены и так строго приказал ему не проявлять своего гнева, что С., всегда подчиняющийся ему во всем, согласился быть обманутым и, частью из угождения, а частью по собственному желанию, кажется, кончил тем, что перестал верить и тому, что было известно всем.

Впрочем, во время этой поездки мы видели другую любовь, сначала довольно сильную. Жером, как я уже говорила, женился на принцессе Екатерине. Эта молодая особа очень привязалась к нему, и тотчас же после свадьбы он дал ей повод к сильной ревности. Юная принцесса Баденская была очень привлекательна и очень холодна по отношению к своему мужу, принцу. Кокетливая и немного легкомысленная, веселая и остроумная, она пользовалась громадным успехом. Жером влюбился в нее, и ее, по-видимому, забавляла эта страсть, она танцевала с ним на всех балах. Принцесса Екатерина, слишком располневшая, совсем не танцевала и сидела, грустно глядя на то, как веселились эти двое молодых людей, которые проходили взад и вперед мимо нее, не обращая внимания на ее печаль. Однажды вечером, когда эти близкие отношения стали уже очень заметны, мы вдруг увидели, как новая королева Вестфалии побледнела, расплакалась, склонилась на своем стуле и, наконец, совершенно лишилась чувств. Бал был прерван. Ее перенесли в соседний салон; императрица, в сопровождении некоторых из нас, поспешила ей на помощь; император обратился к своему брату с резкими словами и затем удалился.

Жером подошел к жене и, посадив ее к себе на колени, старался привести в чувство нежными ласками. Принцесса, придя в себя, все еще плакала и, казалось, не замечала тех, кто окружал ее. Я смотрела на нее молча, и меня охватило сильное волнение; я видела, что этот самый Жером, возведенный на трон благодаря обстоятельствам, совершенно не зависящим от его личных достоинств, сделался предметом страсти принцессы и, приобретя право быть любимым своей женой, пренебрегал теперь ею. Я не могу передать, что я испытывала, видя, как она фамильярно сидит у него на коленях и, склонив голову к нему на плечо, принимает его ласки.

Через несколько минут супруги удалились в свои апартаменты. На другой день Бонапарт приказал своей жене сделать строгий выговор его молодой племяннице, и мне также поручили образумить ее. Принцесса Баденская приняла меня очень любезно, внимательно слушала, как я доказывала ей, что она может скомпрометировать все свое будущее, что ее долг, так же как и ее интерес, требуют, чтобы она жила в согласии с принцем Баденским, что она должна жить не во Франции, а в другой стране, а в Германии ей могут поставить на вид легкомыслие, которое прощалось в Париже, и она должна стараться не давать повода к клевете, которую непременно будут распространять в обществе на ее счет. Принцесса Стефания призналась мне, что не раз упрекала себя за неосторожность в обращении, но в глубине души у нее только одно желание – развлекаться; что в конце концов она отлично поняла: вся ее жизнь зависит исключительно от того, что она – принцесса Баденская, и что при французском дворе с ней обращались уже не так, как прежде.

В самом деле, император, у которого уже не было прежнего расположения к ней, изменил весь церемониал; он позабыл о предписаниях, которые сам сделал относительно ее места во время свадьбы, перестал обращаться с ней как с приемной дочерью и оказывал ей только то внимание, какое следовало оказывать принцессе, принадлежащей к Рейнской конфедерации, а это ставило ее гораздо ниже королев и принцесс императорской фамилии. Наконец, она сознавала себя причиной беспокойства, а юный принц, не смея выказать своего неудовольствия, выражал его только тем, что был очень печален.

Наша долгая беседа и ее собственные размышления сильно подействовали на принцессу. Прощаясь, она поцеловала меня и сказала: «Вы будете довольны мною». В самом деле, вечером во время бала она подошла к своему мужу, ласково поговорила с ним и держала себя сдержанно, что было замечено всеми.

В этот же вечер она подошла ко мне и необыкновенно мило спросила, одобряю ли я ее поведение. Начиная с этого дня и до конца нашего пребывания в Фонтенбло, нельзя было сделать ни одного замечания на ее счет. Она не выразила никакого сожаления по поводу возвращения в Баден; там она вела себя очень хорошо. Позже у них родились дети, и она жила с принцем душа в душу много лет, завоевав любовь своих подданных.

Теперь она вдова, у нее две дочери, и ее очень уважают знать и русский император, который неоднократно выражал свою симпатию к ней. Что же касается Жерома, то он вскоре возвратился в свое Вестфальское королевство, где его поведение не раз заставляло принцессу Екатерину проливать слезы, которые, однако, не охладили ее привязанности, так как после революции 1814 года она продолжала делить с ним изгнание.

В то время как в замке Фонтенбло предавались удовольствиям, соблюдая при этом этикет, несчастная королева Голландии жила там настолько уединенно, насколько это было возможно; она невыносимо страдала от тяжелой беременности, постоянно вспоминала о сыне, беспокоилась за свое будущее, потеряла всякую надежду и жаждала только покоя. Именно в это время она часто говорила со слезами на глазах: «Если я еще дорожу жизнью, то лишь ради счастья моего брата. Когда я думаю о нем, то радуюсь нашему возвышению; но лично для меня это – мучение». Император относился к ней с уважением и любовью и именно ей поручал советовать императрице, когда находил это нужным.

Госпожа Бонапарт была дружна со своей дочерью, но они слишком мало походили одна на другую и не могли понять друг друга до конца. Гортензия испытала столько горя, что не могла вполне сочувствовать своей матери, беспокойство которой казалось ей легким по сравнению с тем, что пришлось перенести ей самой. Поэтому, когда императрица рассказывала ей о ссоре, произошедшей между ней и императором из-за каких-нибудь безумных трат, или о какой-нибудь мимолетной ревности, или даже о страхе перед разводом, дочь ее грустно улыбалась и отвечала на это: «Разве это горе?»

Император, который в глубине души, кажется, больше любил госпожу Луи Бонапарт, чем своего брата, однако не был чужд известного семейного духа, и если и вмешивался в ссоры этой супружеской четы, то с некоторой осторожностью. Он согласился на то, чтобы его невестка оставалась у него до тех пор, пока не родит, но всегда говорил о своем желании, чтобы она возвратилась в Голландию. Она уверяла его, что не хочет возвращаться в страну, где умер ее сын и где ее ожидают только огорчения. «Моя репутация запятнана, – говорила она императору, – мое здоровье потеряно, я уже не жду счастья в жизни; прогоните меня от вашего двора, если хотите, заприте меня в монастырь; я не желаю ни трона, ни богатства. Дайте покой моей матери, выдвиньте Евгения, как он того заслуживает, а мне позвольте жить в уединении и спокойно».

Когда голландская королева рассуждала таким образом, ей удавалось тронуть императора; он утешал ее, ободрял, обещал свою поддержку, говорил ей, что со временем все уладится, но не хотел и слышать о разводе между нею и Луи. Часто он подумывал о своем собственном разводе, но сознавал, что было бы что-то смешное в частом повторении одного и того же события в его семье. Госпожа Луи подчинялась и выжидала, твердо решившись не уступать и не идти на новое сближение, которого божась, да, кажется, и сам король не желал его. Раздраженный против своей жены более, чем когда бы то ни было, он любил ее не больше, чем она его, и громко осуждал ее в Голландии, так как ему хотелось разыграть роль жертвы. И многие верили этому, – королям нетрудно найти легковерные уши. Верно одно: и муж, и жена были очень несчастны; но мне кажется, что Луи страдал бы повсюду из-за своего собственного характера, тогда как в характере Гортензии было много того, что могло бы сделать жизнь спокойной и ясной, так как в ней не было ни малейшего признака какой бы то ни было страсти: ее сердце и ум склоняли ее к глубокому спокойствию.