Нужно пожить при дворе, чтобы знать, до какой степени становятся важными самые незначительные мелочи и как неприятно переносить неудовольствие господина, даже в том случае, если дело касается пустяков. Короли любят выказывать это неудовольствие перед всеми, а выслушивать обвинение или резкие слова в присутствии стольких людей, которым служишь зрелищем, – просто невыносимо.

Наконец удавалось с большим трудом удовлетворить императора, но не нужно думать, что он когда-нибудь выражал это довольство. Самым красноречивым выражением удовольствия становилось его молчание, с чем надо было примириться. Часто он являлся на спектакль озабоченный, раздраженный чтением английских газет или утомленный охотой, задумывался или засыпал. При нем не аплодировали; представление без аплодисментов выглядело необыкновенно холодным. Двору страшно надоели эти вечные трагедии; молодые женщины засыпали, слушая их; после спектакля все расходились скучающие и недовольные. Император замечал это впечатление, раздражался, нападал на своего первого камергера, бранил артистов, требовал, чтобы нашли других, хотя у него были самые лучшие, и приказывал поставить в последующие дни другие пьесы, которые постигала почти такая же участь. Очень редко бывало иначе, и надо признаться, что все это было действительно неприятно. В день спектакля в Фонтенбло я всегда испытывала беспокойство, которое становилось для меня некоторого рода мучением, повторявшимся без конца; это, в сущности, невозможное дело связано было с важными последствиями, что делало его еще более тягостным.

Император любил игру Тальма. Он убеждал себя, что очень любит его; но мне кажется, ему скорее было только известно, что Тальма великий артист, а сам он не понимал этого. Ему недоставало образования, кроме того, он слишком был поглощен своим реальным положением, чтобы обращать внимание на то, что совершается в какой-либо пьесе, или на развитие вымышленной страсти. Порой Бонапарт казался растроганным какой-нибудь сценой или словом, сказанным так, что в нем слышался талант; но это волнение мешало остальному удовольствию, потому что ему хотелось, чтобы оно продолжалось, не утрачивая своей силы, и он уже не обращал никакого внимания на второстепенные или менее яркие впечатления, которые возникают благодаря красоте стиха или той гармонии, какую придает целой роли талант артиста.

В общем, Бонапарт находил наш французский театр холодным, наших артистов – слишком сдержанными и всегда ставил в вину другим то, что не мог получить никакого удовольствия там, где толпа находила развлечение. То же самое надо сказать и относительно музыки. Бонапарт мало понимал в искусствах, но, зная им цену благодаря своему уму, требовал от них большего, чем они могли дать, и жаловался, что неспособен почувствовать то, чего не понимает.

Ко двору были приглашены первые певцы Италии. Он щедро платил им и удовлетворял свое тщеславие тем, что отнимал их у других государей, но слушал их скучая и редко с интересом. Ремюза придумал оживить концерты тем, что вводил в них нечто вроде представлений, в которых исполнялись арии. Концерты давались иногда в театре. Они были составлены из лучших мест итальянских опер. Певцы исполняли их в костюмах и действительно играли; декорации представляли место действия. Все это было поставлено очень тщательно, но, как и все остальное, не производило должного впечатления.

Эти же рассеянность и неудовлетворенность, которые император проявлял повсюду, омрачали рауты и балы в Фонтенбло. Около восьми часов вечера весь двор в самых роскошных нарядах отправлялся к той из принцесс, которая принимала в этот день. Все становилось кругом и молча глядели друг на друга, ожидая их величеств. Императрица появлялась первая, с большой грацией обходила салон, затем садилась и, подобно всем другим, молча ждала появления императора. Наконец он входил и садился подле нее, смотрел, как танцуют, но в лице его не было ничего, что располагало бы к веселью, да его и не было на подобных собраниях. Во время контрдансов он прохаживался иногда между рядами дам и обращался к ним с ничего не значащими словами, которые большей частью оказывались не особенно деликатными шутками насчет их туалетов. Почти тотчас же он исчезал, и вскоре после его ухода все также расходились по своим апартаментам.

Во время поездки в Фонтенбло при дворе появилась очень красивая особа, которой император немного увлекся. Это была итальянка, которую Талейран увидел в Италии и уговорил императора устроить ее при императрице в качестве лектрисы; ее муж был назначен главным сборщиком налогов. Императрица, сначала немного испуганная появлением этой красавицы, скоро решившейся принимать участие в развлечениях, от которых ей невозможно было долго отказываться, и на этот раз закрыла глаза на то, что происходило. Эта лектриса скорей подчинялась, чем была довольна. Она уступила своему господину как бы по убеждению, что ему не следовало противиться; она не выставляла напоказ своего успеха и не предъявляла никаких претензий; она даже сумела сочетать в душе глубокую привязанность к госпоже Бонапарт с уступчивостью по отношению к прихоти ее мужа, благодаря чему приключение это произошло без шума и без огласки. Она была в то время самой заметной при дворе, где было немало красивых женщин. Я никогда не видела таких прекрасных глаз, таких тонких черт лица, такой гармонии во всей наружности. Она была высокого роста, изящно сложена, но ей не мешало бы быть немного полнее[161].

Император никогда не увлекался ею слишком сильно, он скоро признался в этом своей жене и успокоил ее, поведав ей тайну этой холодной связи. Он так устроил эту даму в Фонтенбло, что она могла являться к нему, как только он ее звал; сообщали друг другу по секрету, что вечером или она приходила к нему, или он шел в ее комнату; но на раутах он говорил с нею не больше, чем с другими, и двор не заметил никакой перемены. Талейрану, который первый внушил Бонапарту мысль выбрать ее в фаворитки, приходилось выслушивать откровенные признания последнего, говорившего ему о большем или меньшем удовольствии, какое она ему доставляла. И этим все кончалось.

Если бы какой-нибудь любопытный человек спросил у меня, случались ли, по примеру императора, другие связи во время безделья в подобном собрании, то я затруднилась бы ответить утвердительно. Служба императору требовала слишком большого подчинения, чтобы оставить мужчинам время для ухаживаний, а женщины слишком беспокоились о том, что он мог сказать им, а потому были осторожны. В этом собрании, таком холодном и таком корректном, никто никогда не осмеливался позволить себе ни одного слова, ни одного жеста, которые отличили бы его от других; поэтому не было заметно никакого кокетства, и всякие соглашения происходили в молчании и так быстро, что ускользали от постороннего взгляда. Женщин предохраняло еще и то, что мужчины нисколько не старались казаться любезными, они проявляли только желание победы и не теряли времени на настоящую любовь. Поэтому вокруг императора создавались только мимолетные связи, и было ясно, что обе стороны спешили порвать их.

Притом Бонапарт стремился к тому, чтобы его двор был серьезным, и ему казалось бы неприличным, если бы женщины возымели при дворе хоть малейшую власть. Он хотел оставить за собой право на полную свободу, терпел дурное поведение некоторых членов своей семьи, потому что видел невозможность запретить такое поведение и знал, что всякий шум придаст ему еще большую огласку. Та же самая причина заставила бы его скрыть недовольство, если бы его жена позволила себе какое-нибудь развлечение. Но в это время она, казалось, совсем не была расположена к этому. Я совершенно не знаю, что было у нее в душе, но всегда видела, что она почти исключительно занята была своим положением и боялась не угодить мужу. В императрице не было никакого кокетства. Она держала себя прилично и сдержанно, говорила с мужчинами только для того, чтобы узнать, что происходит; а развод, который висел у нее над головой, являлся предметом ее постоянных и самых тревожных забот.