– Ради Бога, прекрати, не надо. Лестат, я тебя умоляю, ненадо.

Зря умоляешь, Дэвид. О, какое восхительное молодое тело, отталкивающиеменя руки – какая же у тебя воля, даже в трансе, мой прекрасный друг. А теперьмы с тобой – в старой доброй Бразилии, не правда ли, в крошечной комнатке: онвызывает по именам духов кандомбле, вызывает, и что, они придут?

Я выпустил его. Он снова опустился на колени, накренилсявбок, уставился в пространство. Для второй атаки достаточно. В комнате поднялсяслабый грохот. Слабый стук.

– Так у нас здесь целая компания? Маленькие невидимыедрузья?

Да, посмотри, зеркало шатается. Сейчас упадет!

Оно рухнуло на плитки, вывалилось из рамы и взорвалосьосколками света. Он опять хотел подняться.

– Знаешь, какие они на ощупь, Дэвид? Ты меня слышишь? Какшелковые флажки. Такие вот, слабенькие.

Я следил, как он поднимается на колени. Он опять пополз пополу. Неожиданно он встал и бросился вперед. Он схватил лежавшую у компьютеракнигу и, обернувшись, бросил ею в меня. Она упала у ног. У него кружиласьголова. Он едва мог стоять, его глаза покрылись пеленой.

А потом он повернулся и практически выпал на крыльцо,споткнулся о перила и оказался на пляже.

Я пошел за ним, он, спотыкаясь, брел по белому песчаномусклону. Жажда усиливалась, понимая только то, что всего несколько секунд назадздесь была кровь, ей нужно еще. Добравшись до воды, он остановился, пошатнулся,от обморока его удерживала лишь железная воля.

Я взял его за плечо и ласково обнял правой рукой.

– Нет, будь ты проклят, проклят. Нет, – сказал он.Собрав остатки силы, он ударил меня, толкнул кулаком в лицо, но только в кровьободрал костяшки пальцев, столкнувшись с неподатливой кожей.

Я скрутил его, глядя, как он пинает меня ногами, вновь ивновь бьет мягкими бессильными руками; и я еще раз зарылся лицом ему вшею, лизнул ее, понюхал и в третий раз впился в него зубами. Мммм… вот это ужеэкстаз. Интересно, могло бы то, старое тело, изношенное возрастом, угоститьменя таким блюдом? Его горячая рука на моем лице. Какой ты сильный. Оченьсильный. Да, дерись со мной, дерись, как я дрался с Магнусом. Как приятно, чтоты сопротивляешься. Мне это нравится. Правда.

Что у нас на этот раз, когда я впадаю в забытье? Самыечистые молитвы, обращенные не к богам, в которых мы не верим, не к распятомуХристу, не к старой Деве-царице. Но ко мне.

– Лестат, друг мой. Не лишай меня жизни. Не надо. Отпустименя.

М-м-м-м. Я еще крепче обхватил его рукой вокруг груди. Потомотстранился, облизав рану.

– Ты плохо выбираешь друзей, Дэвид, – прошептал я,слизывая кровь с губ и заглядывая ему в лицо.

Он был почти мертв. Какие у него красивые, сильные, белыезубы и мягкие губы. Под веками видны одни белки. А как боролось его сердце –это молодое, безупречное смертное сердце. Сердце, накачавшее кровью мой мозг.Сердце, что подскочило и остановилось, – и я с испугом увидел приближениесмерти.

Я приложил ухо к его груди и прислушался. Я услышал, каквизжит «скорая помощь» в Джорджтауне.

«Не дай мне умереть».

Я увидел его в том сне о гостинице, с Луи и Клодией. Можетбыть, все мы – разрозненные порождения снов дьявола?

Сердце замедляло темп. Момент вот-вот настанет. Еще одинглоток, друг мой.

Я поднял его и перенес через пляж обратно в комнату. Япоцеловал ранки, лизнул их и еще раз запустил в них зубы. Его тело дрогнуло вспазме, с губ сорвался вскрик.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

– Да, а я люблю тебя, – ответил я, задыхаясь, так как врот мне опять хлынула жаркая кровь.

Сердце забилось еще медленнее. Он проваливался ввоспоминания, возвращаясь назад, к колыбели, когда не было еще резких,отчетливых, членораздельных слов, стеная про себя, словно подпевая старой,знакомой мелодии.

Ко мне прижималось его теплое тело, руки болтались, глазазакрылись, голову я удерживал пальцами левой руки. Тихий стон угас, и сердцевнезапно забилось мелким, приглушенным стуком.

Я впивался зубами в собственный язык, пока боль не сталаневыносимой. Я снова и снова протыкал его клыками, поворачивая его то вправо,то влево, а потом прижал свой рот к его рту, заставил его раскрыть губы, икровь потекла ему на язык.

Мне показалось, что время остановилось. Я узнал вкуссобственной крови, залившей рот и мне, и ему. Вдруг его зубы сомкнулись на моемязыке. Они укусили меня резко, угрожающе, со всей смертной силой, оставшейся вего челюсти, и цапали сверхъестественную плоть, выскребая кровь из сделанныхмной порезов, с такой силой, что, казалось, они отсекли бы мне язык, если бысмогли.

Его пронзил жестокий спазм. Спина под моей рукой изогнулась.А когда я отстранился, чувствуя жгучую боль во рту, на языке, он жадноприподнялся, все еще ничего перед собой не видя. Я разорвал запястье. Держи,любовь моя. Вот она, не по капле, но из самой реки моего существа. И когда егорот сомкнулся на этот раз, боль достигла самых корней моего организма,запутывая сердце в пылающую сеть. Ради тебя, Дэвид. Пей еще. Будь сильным.Теперь я от этого не умру, как бы долго оно ни продлилось. Воспоминания о техушедших временах, когда я этого страшился, показались мне неловкими, глупыми,они померкли и оставили нас наедине.

Я встал на колени, поддерживая его, зная, что так и должнобыть, пусть боль распространится по всем венам, по всем артериям. Мне стало такжарко и так больно, что я медленно улегся на пол, не выпуская его из рук,прижимая запястье к его рту, поддерживая ладонью его голову. У меня закружиласьголова. Мое собственное сердце угрожающе замедлило ход. Он все пил и пил, и нафоне яркой темноты перед закрытыми глазами я увидел тысячи крошечных сосудов,опустошенных, съежившихся и провисших, словно тонкие черные нити разорваннойветром паутины.

Мы снова очутились в номере новоорлеанской гостиницы, вкресле молча сидела Клодия. За окном то и дело подмигивали тусклые городскиелампы. Какое темное, тяжелое небо, никакого намека на будущее городское зарево.

«Я же говорил, что сделаю все еще раз», – сказал яКлодии.

«Да что ты мне объясняешь? Ты прекрасно знаешь, что я незадавала тебе никаких вопросов. Я уже много лет как умерла».

Я открыл глаза.