Тогда, стоя напротив Габриэля в номере торонской гостиницы, я плакала, мысленно прощаясь с ним, а сейчас я была бы и рада заплакать, но не могла.

— Ма-ма? — шепнула, первый раз в жизни произнося это слово, по слогам, словно уговаривая непривыкшие к нему язык и губы. — Ма-ма?

Она ничего не ответила, даже не вздрогнула, ни от звука голоса, разорвавшего тишину комнаты, ни от самого этого слова. А я продолжала говорить, стараясь не трястись, как в ознобе:

— Мама, это я. Мама, с Джеймсом… с Джейми, твоим Джейми, всё хорошо. Он жив, у него всё хорошо, слышишь меня? Мама?!

Спиной почувствовала, как открылась входная дверь. Не стала сопротивляться, когда бородатый проводник ухватил меня за плечо, только подавилась всем невысказанным, непроизнесённым, заткнула кулаком рот. Продолжая дрожать, спустилась по лестнице вниз.

— Вы её первая посетительница за девятнадцать лет, мисс, — безучастно бубнил гном. — Мать ваша, да? Одно лицо, вот оно как бывает… Но нам не привыкать, знаете ли. Мы тут ко всему привычные.

— Ч-то с ней пр-роизошло?

— Откуда мне знать? Они ж не говорят. Её кто-то из местных к нам привёл, сказал, нашёл посреди пожара, знатный тогда пожар был, лес горел, как лучина, ну, и все сразу поняли, что к нам это. Ну, они там поспрашивали в округе, чего да как, да безуспешно, думали, погиб у неё кто, на пожаре-то, вот она того и того… Они, маги, знаете ли, тоже ведь, как и простые люди могут, да ещё хуже… А у нас тут частенько маги, и целители сразу сказали, мол, это всё уже, это уже навсегда. А потом деньги стали поступать, да. Не знаем мы, видать, прознал-таки кто-то близкий, но домой брать таких не берут, она первые-то годы чуть не спалила нам тут всё, но у нас умеют с этим справляться, да! Теперь вона, тихая, не буянит, вышивать да вязать любит, красота выходит, ну и денежек хватает, покупаем ей, но без родни-то даже таким никак… Нет, мисс, ни слова она не сказала, за все девятнадцать лет, вот ни словечка, хотя и бумаги у неё сперва вдоволь было, но она просто жгла её и всё. А последние лет пять и огня-то нет, нам оно, понятно, к лучшему, а вот для неё не очень, последнее потерять, стало быть. Нет, ничего не нужно, мисс, денег на всё хватает. Так и не знаем мы, кто шлёт-то. Ей у нас хорошо, зимой тепло, и одежду берём, ежели требуется, и кормят хорошо, и ухаживают, так-то с ней никаких проблем, не буйная она, тихая, шалей вон всем навязала да рукавиц, только и знай, что пряжу ей покупай, да и достаточно. Нет, мисс, никто нам про вас не говорил, мы фамилию-то её знали, при ней, знаете ли, записка была. Ну, какая записка, как они обычно пишут — прошу в моей смерти никого не винить. Ой, да это обычное дело, каждый второй пытался с жизнью-то покончить, прежде чем у нас оказаться. Мы так разузнали — из семьи её никого не осталось, а про вас-то не знали, как нам узнать-то было. Может, переждёте дождь-то, мисс? Нет?

Я не стала ничего пережидать. Вышла, откинула с головы капюшон, ощущая, как холодные капли стекают по лицу и за шиворот. Пошла, продолжая дрожать, спустя, наверное, час, поняла, что иду в другую сторону. Развернулась и снова пошла, брела, бессмысленно переставляя ноги, уже не просто желая — мечтая разреветься. Дождь плакал за меня.

К экипажу я так и не вышла, но из леса выбрела, даже не к селу — маленькому незнакомому городу. Видимо, это и был Бриок. Дождь к тому времени кончился, а вот мой озноб только усилился, хотя одежду я тут же просушила огнём. Чистые ребятишки с хитрыми вороватыми глазами, встретившие меня любопытными взглядами, тут же указали на единственную местную гостиницу.

Ненавижу число двенадцать, а вот три — хорошее число. Гостиница в Тороне, в Тароле, теперь вот тут. Словно я замыкала некий круг, впрочем, не знаю, к чему была эта мысль. Наличных денег с собой у меня почти не осталось, но на ночь-другую хватит, а потом будь что будет. Я никогда не болела по-настоящему, у одарённых обычные болезни вообще редкость, но сейчас, измученная всеми событиями, произошедшими за последний год, я чувствовала себя именно больной. Голова казалась раскалённым шаром, горло саднило, кости ломило, и одновременно мне было холодно. Будучи огненным магом, прежде я не знала чувство холода, но теперь…

Получив ключик от своего нового номера, я поняла, что не дойду даже до второго этажа. Села на один из стульев прямо на первом, перед шаткой деревянной лестницей, и стала разглядывать сонную муху, ползающую по потолку. И плевать этой мухе было на осень и наступающие холода.

— Мисс? Мисс?

Чей-то голос звал меня, но у меня уже не было сил отозваться.

Габриэль. Мне так хотелось сейчас увидеть Габриэля, больше, чем когда-либо раньше. Именно его, хотя ему было лучше без меня, лучше, лучше, лучше! Не надо его искать, и идти к нему не надо. Я уговаривала себя, кажется, даже вслух, теперь уже почти совершенно точно уверенная, что Корнелия Менел в Приюте смятенных духом — это я сама несколько лет спустя. Не надо искать Габриэля и звать его не надо, он далеко, он не услышит, он не придёт, я сама виновата, только я во всём виновата. И в том, что мать меня бросила, ушла и сошла с ума, выгорела — тоже виновата я, если бы вместо меня родился бы мальчик, если бы я вообще не родилась, то она бы придумала что-нибудь другое и осталась нормальной, живой! Если бы не я…

Пламя металось вокруг, как обезумевший от отчаяния лекарь, не знающий, чем помочь, как удержать на краю. Огненные буковки, складывающиеся в имя Габриэля Фокса, порхали вокруг моего лица, а я отмахивалась от них, то смеясь, то поскуливая, то угрожающе покачивая пальцем — вот, мол, как ты заговорила, капризная стихия, то он тебе был нехорош, а теперь ты требуешь его!

— Мисс?! — голоса пробивались сквозь жар, но я отмахивалась от них, как могла.

Всё пройдёт, однажды всё пройдёт, так или иначе. Чем бы всё это не закончилось для меня — хутором, Королевским дворцом или Приютом смятенных духом, однажды это всё пройдёт.

Я вдруг вспомнила, как мы с Габриэлем сидели на полу на кухне в поместье Лаэнов. Давным-давно, целую вечность назад.

"— О чем ты думаешь?

— Честно?

— Можешь соврать, но постарайся сделать это убедительно.

— Я думаю, как жаль, что у нас в кружках не вино.

— С чего бы это?!

— Трезвый ты никогда меня больше не поцелуешь…"

Я вспоминаю и улыбаюсь, хотя губы и трескаются от этой бесполезной пустой улыбки.

Первый раз в жизни я заболела так тяжело. Так тяжело, что, наверное, бредила от жара, который никак не хотел сбиваться. Может быть, ослабленному организму хватило прогулки под дождём в мокрой одежде и сырых ботинках, а может, моё состояние вообще не имело к дождю и холоду никакого отношения. Ослабленное и магически, и в целом тело отказалось продолжать куда-либо идти, сознание решительно к нему присоединилось.

Зато мне нравились мои горячечные галлюцинации, в отличие от мыслей, они были прекрасны. Габриэль был рядом, и я видела, даже порой чувствовала его как живого, настоящего, и мне не хотелось пробуждаться и возвращаться в реальность, в которой он не сидел рядом, не поил меня какими-то горячими отварами и мясным бульоном, не заплетал мои растрёпанные волосы, не переодевал в сухую, тёплую и новую одежду. В своих видениях я засыпала, положив голову ему на колени, а порой болтала что-то, как Мэй в своих пограничных состояниях между явью и сном. То просила прощения, то в чем-то, наоборот, обвиняла, то просила не уходить, потому что мать от меня ушла — и ничем хорошим это не закончилось, то умоляла пойти и разыскать возницу, который — зуб даю! — до сих пор ждёт меня где-то в лесу, не сходя с места…