Кстати, мы совсем позабыли про таинственных «Moneren», которых Геккель поместил у основания ствола эволюционного древа. Монеры (от греч. μονηρης — одиночный, единственный) — это еще один новый термин, введенный «немецким Дарвином» для обозначения совокупности наиболее просто устроенных одноклеточных микробов, которым — вполне справедливо — он приписывал роль первопредков всех живых организмов. Фактически монеры — это то, что мы сегодня называем прокариотами. Дадим слово самому Эрнсту Геккелю: «Монеры суть истинные „организмы без органов“. Все их живое тело в совершенно развитом состоянии представляет только один простой комочек протоплазмы, вовсе не имеющий ядра — этой особенности настоящей клетки… Размножение их совершается самым простейшим образом — делением. Монеры могут считаться древнейшими прародителями всех остальных организмов»[41].

Это уже шаг вперед по сравнению с «Происхождением видов», в котором говорилось об общем предке всех живых существ, но не было никаких конкретных предположений о том, кем он был и как выглядел. Фактически геккелевская гипотеза «монер» предвосхищает современную концепцию «прадедушки LUCA» — естественно, с поправками на состояние биологических знаний в последней трети позапрошлого столетия. После Геккеля идея о происхождении всего живого от прокариот стала в биологии общепринятой.

Но Геккель не ограничился родословием человека и монерами. В последнее десятилетие XIX в. он опубликовал фундаментальный трехтомный труд (1780 страниц!), озаглавленный «Систематическая филогения» (Systematische Phylogenie), в котором изложил свои взгляды на происхождение и родственные отношения всех — буквально всех-всех-всех — известных тогда живых существ, от прокариот до Homo sapiens. Можно увидеть в этом аналог линнеевской «Системы природы», только у Геккеля акцент был сделан не на классификации организмов, а на реконструкции их родословной. Но судьбы этих трудов сложились совсем несхожим образом. Сочинение Линнея до сих пор знают и используют современные ботаники и зоологи, а трехтомник Геккеля известен лишь специалистам в области истории биологии. Его филогенетические реконструкции по большей части оказались неудачными и были сданы в архив. Виной тому и недостаточность знаний о животных и растениях, и склонность самого Геккеля к смелым, но не всегда подтверждаемым фактами гипотезам. В те времена установить родственные отношения между всеми группами живых организмов было объективно невозможно. Эта задача не выполнена и по сей день, хотя технические средства и методы, доступные современным ученым, по эффективности многократно превосходят средства, доступные Геккелю. Нехватку твердо установленных данных он смело восполнял гипотезами и догадками[42]. Аналогично поступали и его последователи, так что в конце XIX — начале XX в. в зоологии накопилось множество противоречащих друг другу филогенетических гипотез, и разобраться в этом хаосе было чрезвычайно сложно. Филогенетика, совсем молодая наука, вступила в период затяжного кризиса. Многие талантливые молодые биологи предпочли обратиться к другим отраслям биологии, основанным на экспериментальном подходе, который, как им казалось, дает более точное и объективное знание, чем спекуляции в геккелевском духе.

Вторая половина позапрошлого века — эпоха расцвета физиологии и эмбриологии животных; на рубеже веков к ним присоединилась генетика. В те же самые десятилетия состоялись крупномасштабные экспедиции в разные экзотические страны, а также впервые была получена информация о животных, населяющих глубины морей, ранее совершенно неведомых (во времена молодости Дарвина некоторые исследователи утверждали, что глубже 550 м жизнь в океане вообще невозможна; это было блестяще опровергнуто уже в последней четверти XIX в.). Объем доступной биологам информации стал расти лавинообразно. Некоторым казалось, что филогения Геккеля и его сподвижников поможет разобраться в этих новых данных. Как выразился спустя несколько лет после смерти Геккеля выдающийся русский зоолог В. Н. Беклемишев, это было время, когда «головы человеческие не могли как следует переварить массы хлынувших фактов и ввиду этого были приложены все усилия, чтобы затискать их хоть в какие-нибудь грубые, но наглядные схемы»[43]. Наверное, это было неизбежно. Вряд ли Геккель сам до конца осознавал, как грандиозна и трудна поставленная им задача и что даже усилиями нескольких поколений филогенетиков решить ее невозможно. Он торопился, фантазировал, чертил сложноветвящиеся древа, выпуская в свет один увесистый том за другим. Параллельно с этим печатал философские трактаты и даже задумал сделаться основателем новой религии — религии разума (она же монистическая религия), утверждая, что «чистую истину» можно отыскать только в «храме естествознания».

Прошло полтора века. Сейчас мы можем отделить ошибки и заблуждения Дарвина, Гексли, Геккеля и других, менее известных, ранних эволюционистов от позитивного вклада, который они сделали в науку. А вклад этот огромен. В биологии прочно утвердилась идея развития, великая мысль о единстве всех живых существ и о человеке, который уже не был избранным существом, созданным совершенно обособленно от других видов. На человека стали смотреть как на часть природы, один из множества видов, возникших естественным путем в ходе биологической эволюции. Не совершенный, не богоизбранный, не отделенный пропастью от других животных, уникальный лишь тем, что способен «познавать самого себя». По крайней мере, это единственная специфичная для Homo sapiens черта, которую смог отыскать великий классификатор Линней.

Дарвин и Геккель поставили задачу реконструировать полное родословие живых существ, нарисовать полное древо жизни. В их время она не могла быть выполнена. Филогенетикам предстояло вступить в долгую схватку со страшным врагом — кровожадным и ненасытным богом Кроносом.

Время… Мы с большой легкостью используем это слово, почти никогда не задумываясь о его глубинных смыслах. В повседневной жизни мы относимся ко времени как к привычной вещи или даже как к живому существу. Мы его «тянем», «тратим», «проводим», «забываем» о нем, а порой даже «убиваем». Но с точки зрения физика или философа время — это далеко не простое понятие, и даже выразить словами его суть не очень легко. Хорошо об этом написал Блаженный Августин, христианский богослов, живший в IV–V вв. нашей эры: «Если никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему — нет, не знаю… А может быть, я не знаю, каким образом рассказать о том, что я знаю?»[44]