можете остановиться в любой момент, все зависит от вас. Но если будет результат, ваш гонорар составит… – он сделал паузу, – сто тысяч. Расходы на билеты в Дубай беру на себя. Там действительно спокойнее, чем в Москве.

В пять часов пополудни мама и сестра Ники приехали в Шереметьево на бронированном микроавтобусе Бурова-старшего, в сопровождении машины с охраной.

Обе держались как могли, сестра шутила, что останется жить в ОАЭ, а мама переживала не за себя, а за старшую дочь, и пару раз всхлипнула в трубку.

«Доченька, будь осторожнее, – сказала она. – Пожалуйста. Что будет дальше? Как будем жить?»

«Нормально будем жить, мам. – Ника сама хотела в это верить. – Просто надо переждать, пока все уляжется».

«Сколько ждать? Нельзя всю жизнь прятаться».

«Поэтому я должна закончить начатое. Нельзя прыгать с поезда, который разогнался. Нужно его остановить».

В шесть вечера рейс вылетел в Дубай.

Заблокировав номер, с которого звонил голос-стилет, Ника спустилась вниз.

Глущенко ждал ее у входа.

– Я на машине, – сказал он. – Она на подземной парковке.

– Давайте на моей, – сказала она. – Не против?

Это был риторический вопрос.

Она позвонила Халафу.

Через пять минут подъехал черный бронированный Mercedes и вошел Халаф, огромный, в темном костюме и белой рубашке, собранный, серьезный.

– Good evening18, – сказал он.

Глядя на него снизу вверх, Глущенко будто стал ниже, еще больше ссутулился, еще больше напрягся.

Когда садились в Mercedes, у него был такой вид, что он садится в тюрьму.

«Тюрьма была бы для тебя хорошим вариантом, Дмитрий Евгеньевич, – думала Ника. – У меня есть для тебя кое-что похуже».

15. Выбор

Расположившись за столиком в тихом углу, вдали от окна и других посетителей, они открыли меню и несколько минут молча изучали его, готовясь к разговору.

Халаф сел так, чтобы держать их в поле зрения.

– Судя по отзывам, здесь вкусно кормят, – сказала Ника. – А я страшно голодна.

Подошел официант. Сделали заказ.

Глущенко оглянулся на Халафа. Халаф смотрел на него спокойно, не моргая, – как на объект, требующий неусыпного внимания.

– Дмитрий Евгеньевич, – начала Ника. – Давайте сыграем в игру. «Холодно – тепло» называется. Знаете? Играли в детстве?

– Шутите? – Глущенко нервно ухмыльнулся. – Давайте серьезно.

– Это серьезная игра. Взрослые ведь тоже играют в игры. В разные. «Как украсть миллион», например. Или – пятьдесят миллионов.

– Можно ближе к делу?

– Вы помогаете Горшкову сливать деньги. – Ника смотрела ему в глаза, не давая возможности отвести взгляд. – Холодно или тепло?

– Не понимаю, о чем вы.

– Холодно?

Глущенко кивнул:

– Арктика.

– Вы ставили жучки в комнату, где я работаю.

– Вероника, у вас богатое воображение. – Глущенко вновь усмехнулся. – Холодно. Антарктика.

– Вы педофил.

Усмешка сошла с лица Глущенко.

Он побледнел.

– Узнаете себя? – она повернула смартфон экраном к нему. – Чистили архивы да недочистили? Две тысячи пятнадцатый год. Сколько сейчас этой девочке? Лет восемнадцать?

Она перелистнула фото.

– Две тысячи шестнадцатый год. Мальчик. Продолжаем? Или и так жарко? Есть еще.

Глущенко молчал. Он не мог ни двигаться, ни говорить.

– Вернемся к первому утверждению? – спросила Ника. – Или отправим все в газету «Правда»?

Глущенко молчал.

– Вы помогаете Горшкову сливать деньги, – повторила она. – Тепло или холодно?

Молчание.

– Тепло или холодно?

– Тепло, – сказал он хриплым сухим голосом.

– Белкин в курсе. Тепло или холодно?

– Тепло.

– Не стесняйтесь, рассказывайте. Почему, куда, как, сколько. Начнем с «почему».

Глущенко закрыл глаза.

Потом открыл. Он смотрел в пространство над ее левым плечом.

– У меня не было выбора, – сказал он. – Они узнали. Я… все уже в прошлом… глупости, ничего такого…

– Прошлое имеет свойство вторгаться в настоящее, – сказала Ника.

– Осталось еще три вопроса, – прибавила она. – Куда, как, сколько.

Глущенко молчал. Долго молчал. Она не торопила его.

Принесли салаты и чай.

Глущенко взял вилку. Вяло поковырялся в салате.

Отложил вилку в сторону.

– Вероника, – сказал он. – Если я дам вам расклад, мне конец. Если не дам – тоже. Причем в первом случае я поставлю под удар своих близких. Какой вариант выбрать – как вы считаете? Что бы вы выбрали?

Она молчала.

– Я уверен, вы во всем разберетесь, – продолжил Глущенко. – Но без меня. Я ничем не могу вам помочь. Делайте что хотите.

Он встал.

Неуклюже вышел из-за стола, и, развернувшись, пошел прочь.

Взглянув на Нику вопросительно и не получив невербальных сигналов, Халаф остался на месте.

Глущенко вышел на улицу.

Ника взяла вилку.

Болел живот.

Она съела салат, горячее, потом пила чай и все это время думала о том, что делать дальше. План провалился. Она ошиблась. Предпринять вторую попытку? Нет? Сделать вид, что ничего не было? Она-то может сделать вид, а Глущенко – нет. Он загнан в угол, ему нечего терять, и если сегодня он повержен, то что будет завтра? Он может решиться на всё. Воткнет ей в спину нож, и дело с концом. Проще отсидеть за убийство, чем за растление малолетних. Он не сдаст Горшкова. Тот не станет его убивать, нет, он поступит иначе – жену и дочь возьмет в заложники, а его пошлет на зону, где его встретят по статусу. Вот такой выбор у Глущенко. Выбор без выбора.

План провалился.

Другого плана нет.

Одно она знает наверняка – как только проверка закончится, она отправит снимки по адресу, в Следственный комитет. Педофилам место в тюрьме. Ничего личного, Дмитрий Евгеньевич. Я сделала бы это в любом случае.

Расплатившись за себя и за Глущенко, она кивнула Халафу – «Идем». Он кивнул в ответ. Одним глотком допил кофе. На ужин он съел салат, чашку супа, два шашлыка, тарелку риса – большое тело требовало большого количества пищи.

Кто он такой, Халаф?

Он никогда не снимает пиджак, даже в жару. Не улыбается. Не говорит больше трех-четырех слов зараз. Он как скала – твердый, надежный, холодный.

Mercedes стоял на парковке на заднем дворе ресторана.

Халаф вышел первым. Проверив с помощью зеркала, нет ли под днищем бомбы, подъехал ко входу.

Ника села в машину.

Откинувшись на спинку кресла, закрыла глаза. Внутри все болело, рычало, выло. Чертова шантажистка. Четвертый день здесь, а где результат? Нет ничего на Горшкова, кроме фразы «Тепло», которую она записала. Этого Бурову не хватит. Это к делу не пришьешь.

Не контролируя себя, она расстегнула брюки. Вынула нож из сумочки.

Приставив острие к лобку, слегка надавила на нож.

Она не видела крови. Она чувствовала боль. Ей нужна была эта боль, чтобы справиться с другой болью.

Сильнее надавила. Подождала несколько секунд, напитываясь нервными импульсами, а затем убрала нож. Нанесла гемостатический гель на салфетку и приложила к ранке. Придерживая салфетку большим пальцем, соседний опустила ниже и закрыла глаза.

Халаф входил в нее. У него был большой орган – такой же, как он сам. Она чувствовала каждый сантиметр его плоти своей плотью, и палец двигался все быстрее.

Потом она попросила Халафа остановиться. Настоящего Халафа, а не из фантазии. Он стал возражать – опасно, мол, – но затем остановился, свернув с оживленной трассы на тихую средневековую улочку.

– Come here19, – сказала она.

Он сначала не понял. Она повторила. Он понял. Сел к ней сзади. Она села сверху. Его орган был меньше, чем в фантазиях, но все же довольно большой, больше среднего. И настоящий.

Халаф молчал и почти не двигался, а она, прикусив нижнюю губу, вгоняла его в себя. Ранка на лобке кровоточила. Боль в животе утихала.

Не прошло и минуты, как она получила свое.

«Охраняй мое тело, Халаф, – подумала она в этот миг. – Хорошо охраняй. Вдруг пригодится?»

Он нагнал ее через несколько секунд. Потом вернулся на свое место, и они продолжили путь. Молчали. О чем говорить? Зачем? Все и так ясно.

В трехкомнатном люксе Буров пил пиво с видом на Босфор. Заметив ее настроение, он взял из бара