В мальтийское консульство капитан звонить, конечно, не стал и отложил решение вопроса до утра.

Утром все разрешилось самым неожиданным образом: Кольку доставил прямо к трапу на шикарном «мерседесе» мальтийский консул.

Консул как консул: нормальный веселый парень. В ожидании капитана он безрезультатно пытался рассказать нам об операции по освобождению заложника на шести-семи языках, называя Кольку то Аль-Капоне, то Галилеем, видимо, за упорную отрицаловку. Вопрос боцмана, заданный при помощи яростной жестикуляции и форсированной мимики, консул все же понял и очень серьезно показал на флажок, укрепленный на «мерседесе», и на красное полотнище, свисающее с флагштока «Дяди Теймура». То же самое он сказал и подошедшему капитану: мы не должны чувствовать себя бесправными и покинутыми, так как экипаж и судно находятся под защитой государства Мальта. Не знаю, как отнесся к этому заявлению капитан, но боцман велел мне на ночной вахте постирать, заштопать и погладить мальтийский флаг, а утром сам с почтением водрузил его на соответствующее место.

* * *

Дверь приоткрылась, и в кабину боком протиснулся Валентин — матрос на все руки, не то что некоторые.

— Ну-ка, Витек, подвинься!

Я вжался в угол, уступая ему сиденье.

— Смотри, Валя, измажешься.

Он ухватился за ручки манипуляторов, обернулся ко мне и неожиданно улыбнулся.

— Ничего, отстираюсь. Я только из города прибыл. Боцман так орёт — от проходной слышно. Ну, думаю, наверное Витек на кран залез. — Он покачал головой, снова заулыбался и добавил: — Такую шубу классную жене отхватил!

Через несколько минут укрощенная бамбуковая кипа мягко улеглась на палубу.

— Нок должен за гаком бежать, а не наоборот, — пояснил Валентин свои действия, высунулся из кабины и крикнул замолчавшему было боцману: — А ты не ори!

Боцман поднял голову и повторил все, что он обо мне думает, а я тоже самое подумал об ноке с гаком.

* * *

Потом был отход, и была отшвартовка, о которой я даже вспоминать не хочу. На меня все опять орали, и даже Валентин забыл про шубу, а я старательно отдавал, набивал, травил и контрофорил, хотя и не представлял себе значение этих операций. И всё же, несмотря на то что моими усилиями пароход отошёл от причала, после швартовки боцман заявил, что я вообще мудак по самое колено и что он завтра же посадит меня на шарошку.

Ему не надо было об этом говорить. Ни про колено, ни про какую-то шарошку. Мое терпение, подорванное бессонной стоянкой, лопнуло, и я, глядя ему в глаза, веско сказал:

— Смотри, как бы я не посадил тебя на бром-брым-брамсель, старик.

Мне он ничего не ответил, но доложил всем заинтересованным лицам, что Стрельцов-то, оказывается, в самом деле моряк, только работал раньше на паруснике, потому и такой мудак.

В тот же вечер я учился рулить на вахте у третьего штурмана Саши. Сашина фамилия была Ослиг, и, видимо, поэтому он ко всему происходящему относился пессимистически. Он поведал мне кучу интересных историй о столкновениях из-за ошибок рулевых, и горящие заживо в плавающей нефти люди были наименее душераздирающим из последствий.

А ещё Ослик знал все видимые созвездия и мог запросто показать на небе и назвать по имени около сотни звезд. Тут он нашел во мне благодарного слушателя. Мой интерес усилило то, что руль был забыт и переключен на автоматическое управление. Саша сначала недоверчиво, а потом обрадованно стал тыкать пальцем, как указкой, в небо.

— А это — Луна, — произнес он совершенно серьёзно.

Я усмехнулся и отвернулся, чтобы его не обидеть, и мой взгляд упал на тёмную палубу. Я заметил шевеление, какое-то подобие движущейся тени. Больше я ничего не смог увидеть, как ни вглядывался.

— Саша, сейчас на палубе кто-нибудь работает? — спросил я.

Ослик оторвался от звезд и насупился.

— Мне показалось, кто-то прошёл, — добавил я смущённым тоном.

— В такой темноте нельзя работать, — обиженно ответил Ослик. — Можно упасть и сломать ногу. Или напороться на бамбуковую палку, и тогда начнётся заражение.

Он замолчал, и мне ничего не оставалось, как вернуться на руль. Рулил я недолго. Вскоре нас с Осликом сменил второй штурман, которого все звали Кит Китыч, хотя по судовой роли он значился как Андрей Павлович.

Все это очень подозрительно…

Засыпая, я решил следующим вечером порасспросить Ослика о старпоме, но не знал, как увязать эту щекотливую тему со звездами.

А наутро на нас обрушился ураган. И хотя боцман утверждал, что урагану этому всего четыре балла, вечером мне было не до расспросов. Я обессиленно висел на руле, а Саша по причине отсутствия звезд взахлеб рассказывал мне о своем другом увлечении: японских стихах «хайку», в которых в три строки надо уложить какой-нибудь вселенский смысл. Я его не перебивал, я просто боялся открыть рот, и Саша охотно декламировал:

— Капля ударилась о стекло, и вскоре

Теплый дождь смыл её

Робкое прикосновенье…

Может быть, в другой обстановке я бы принял участие в обсуждении этих стилистических извращений. Но я был полностью сосредоточен на симптомах морской болезни и промолчал.

— Или вот ещё:

Солнечно-синее море за горизонтом

Переливается в солнечно-синее небо…

Тут уж я не выдержал и, по-моему, эффектно и вполне философски завершил Сашину «хайку»:

— Да затрахайся все оно в доску!

В этот вечер наши мировоззрения не совпали. Но все же обиженный Ослик признал мою причину уважительной и отпустил меня с вахты досрочно. Я уполз на бак, самое раскачиваемое место на судне, и сидел там, скорчившись у центрального клюза. Море швыряло мне в лицо пригоршни пены, и я отвечал ему тем же…

* * *

Через день я чувствовал себя гораздо лучше и отработал нормально, но вечером всё-таки пробрался на бак. Для самоутверждения.

Ветер стихал, и море готовилось к отдыху. Оно еще ворочалось в своем тысячемильном ложе, из которого так настойчиво пыталось выпрыгнуть два дня назад, но постепенно успокаивалось, вытягивалось, затихало, сменив яростный вой на сонное бормотанье. В разрывах туч появились звезды, и где-то у горизонта матовым облаком расплывалось пятно луны.

Я тоже отдыхал. Просто сидел, наслаждаясь тёплым дыханием Аравийского моря и оклёмывался от суматошной стоянки, от тяжелого похмелья морской болезни, от обилия новых впечатлений. Вообще-то, здесь не так уж и плохо.

Я не сразу понял, что изменилось в черном воздухе, слабо подсвеченном зашторенными иллюминаторами надстройки, и, только окончательно стряхнув с себя задумчивое оцепенение, сообразил: по палубе через бамбуковые завалы пробирался человек.

Отшатнувшись от борта, я перепрыгнул через бухту каната и присел. Теперь я отчетливо видел два силуэта, осторожно продвигающиеся в мою сторону.