бо́льшую часть жизни в этом многонациональном городе многонациональной империи. Но многонациональным этот город был совсем не в том смысле, который вкладывается в современный термин «мультикультурный»; в родном городе Кафки, как и вообще на чешских землях империи Габсбургов, тлела взаимная неприязнь из-за культурных различий.

За два года до его рождения в этом обычно мирном городе произошли антинемецкие погромы, причем бо́льшая часть насилия была направлена против немецкоязычных еврейских предпринимателей, разбогатевших после ликвидации гетто. При жизни писателя чешскоязычное большинство открыто демонстрировало неприязнь к живущим в Праге немцам. Этот предрассудок был сопряжен с антисемитизмом, ведь большинство евреев говорили по-немецки. Кафка и сам писал художественную прозу на немецком языке38.

В регионе, который после Первой мировой войны стал именоваться Чехословакией, антисемитизм не принял тех форм, как в других восточноевропейских государствах после распада Австро-Венгерской империи. Все же Кафка, как и другие члены еврейской общины, остро ощущал отчуждение, живя в городе своих предков. Хотя он считал себя атеистом, то есть не исповедовал иудаизм, в возрасте 20 лет он стал живо интересоваться еврейской культурой и в 1910 году вступил в театральную труппу, ставившую спектакли на идише [8].

Чувство отчуждения испытывала вся немецкоязычная еврейская община, так что мы не можем приписать это ощущение исключительно Кафке; евреев на их многовековой родине часто воспринимали как чужаков. Психологические мерки также малопригодны. Хотя его весьма противоречивые отношения с родителями, братьями и сестрами и неспособность устанавливать длительные отношения с женщинами – то, чего он страстно желал, но не мог достичь, – действительно усугубляли в нем чувство изоляции. «Я лишен всякой склонности к семейной жизни, в лучшем случае могу быть разве наблюдателем», – писал он в 1913 году39.

Кафка как человек остается столь же загадочным, как и его произведения. С одной из сестер, Оттлой, у него все же сложились доверительные отношения; кроме того, он всю жизнь поддерживал дружбу с коллегой по литературному ремеслу Максом Бродом. Иногда Кафка переживал периоды затворничества, пребывая в убеждении, что так и умрет в одиночестве, а иногда пускался во все тяжкие: становился завсегдатаем борделей и пьянствовал, а также путешествовал. Попытки преодолеть духовную изоляцию нередко вновь повергали его в отчаяние, провоцируя сомнения в собственной писательской одаренности. Однако ни отчужденность, которую он ощущал, как пражский еврей, ни все вышеперечисленное не могут служить исчерпывающим объяснением специфики его литературного наследия. Макс Брод говорил, что решающее влияние на мировосприятие его друга оказывали управляющие миром скрытые силы. Вальтер Беньямин, который не был лично знаком с Кафкой, восторгался его творчеством и утверждал, что писатель получал от вселенной «послания, не поддающиеся расшифровке». В ответ на эти послания, по мнению Беньямина, Кафка сочинял «притчи, понятные только ему самому».

Каковы бы ни были причины, Кафка стал неким терменвоксом, причудливо вибрирующим в такт столетию. Он оказался способен воспринять свои личные физические и душевные страдания как часть страданий, остро ощущаемых современниками. Чувствительность, благодаря которой установилась связь между личными страданиями и страданиями эпохи, возможно, объясняет странное сочетание нигилизма и эмпатии, которыми проникнуто его литературное творчество.

Будучи наблюдателем своей эпохи, Кафка не испытывал привязанности ни к империи, ни к императору. В силу своих политических взглядов – на протяжении жизни он питал все возрастающий интерес к социализму – он настороженно относился к идее войны за корыстные имперские интересы. В 1915 году он получил повестку в армию, но страховая компания, в которой он работал, выхлопотала ему отсрочку на том основании, что Кафка является «нужным государственным служащим».

Хотя призыва в армию Кафка счастливо избежал, его творчество неотделимо ни от войны, ни от сложных политических и культурных явлений Австро-Венгерской империи, которая стремительно неслась навстречу гибели. Император Франц Иосиф, которому в 1914-м исполнилось 84 года, вскоре стал свидетелем истребления своих армий на поле боя. Он жил в постоянном страхе перед революцией, грозившей разрушить шаткую империю. В 1915 году полки, сформированные в Праге, будучи на фронте, предприняли две акции протеста, в ходе которых один из полков нес плакат с надписью: «Мы воюем с Россией, но не знаем почему»40.

Начало войны, разразившейся в августе 1914 года, совпало по времени с первыми успехами Кафки на литературном поприще. 6 августа, через пять дней после того, как писатель проводил на вокзал призванных в армию родственников жены, Кафка «с выражением злобы на лице» слушал патриотическую речь мэра Праги. «Эти парады, – писал он с горечью, – один из самых отвратительных аккомпанементов войны»41.

События на Восточном фронте для Австро-Венгрии почти повсеместно развивались неудачно; они обернулись такой же бессмысленной бойней, как и сражения немцев с войсками Антанты на Западном. Германия все же добилась бо́льших успехов на востоке: армия кайзера механизированной волной обрушилась на российскую царскую армию, огромную, но отсталую, неспособную воевать по-современному. Тем не менее потери с обеих сторон были немыслимо высоки и предвещали грядущую катастрофу.

Австро-венгерские войска добились гораздо меньших успехов при наступлении на русских и сербов, чем их германские союзники; они быстро увязли на почти 300-километровом фронте. «Молот войны» расшатывал психику пехоты с первых недель боевых действий. Молодой австрийский солдат Фридрих Фойхтингер вспоминал, как 23 августа недалеко от городка Красник (на территории современной Польши), когда их полк попал под артиллерийский обстрел, он увидел совсем юного барабанщика (эта специальность тоже была пережитком устаревших представлений о войне), который шел в атаку с «лихорадочно бегавшими покрасневшими глазами». «Я снова взглянул на него, – рассказывал Фойхтингер, – и увидел выпученные глаза и распяленный рот, из которого текла кровь. Захлебываясь, он произнес “мама” и упал замертво»42.

В этот период, когда стало очевидно, что заверения кайзера и императора в быстрой победе заслуживают лишь саркастического презрения, Кафка начинает работу над своим самым жутким рассказом, а затем приступает к сочинению одной из своих самых пугающих притч. Даже те, кто являются противниками причисления Кафки к писателям жанра хоррор, при чтении некоторых его произведений могут почувствовать, как по спине пробегает дрожь.

Новелла «В исправительной колонии» (1914) исследует тему бюрократии, закономерно доходящей до абсурда, а также предвещает следующие четыре года европейской бойни. «Это особого рода аппарат», – говорится в начальной строке [9]. Персонаж, называемый в этом месте без имен не иначе как Офицер, «с восхищением» смотрит на адскую машину наказания и ожидает, что Путешественник согласится с его точкой зрения. Чтобы продемонстрировать работу механизма, охранники подводят Заключенного, скованного цепями, к предмету, подробно описанному Кафкой как образчик передового промышленного оборудования. Автомат может «работать двенадцать часов без перерыва», и даже если садистский механизм