Между тем Борис уже тогда был тяжело болен. И не скрывал от меня: «Это конец». Обычно люди естественно цепляются, как за соломинку, за любые сообщения о целителях, новых «чудодейственных» лекарствах. Борис твердо отодвигал от себя мои напоминания об очередных медицинских сенсациях: «Уже поздно». Но сама тема ухода человека из жизни вовсе не пугала его. Я знал это: в 2009-м Борис Кушнер написал мудрое эссе о моей книге «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти». Он назвал свое эссе «Поэма ухода». А начал его так: «Жизнь, в сущности, есть ожидание смерти, путешествие к ней через поля жизни, начинающееся с первого вздоха, если не с самого зачатия». В ту пору, когда мы работали над интервью (да и в последующие месяцы наших частых бесед по телефону), его бесстрашное ожидание ухода стояло за скобками всего, о чем Борис говорил. Бесспорно, он подводил итоги. Мужественно пересматривал страницы своей жизни.

…Последний наш разговор. Борис позвонил мне по скайпу. Я увидел небольшую палату; его разметавшиеся в разные стороны седые пряди; пластмассовую трубку, через которую к нему поступал кислород. Лицо, устремленное в даль.

– Как вы?

– Нормально, хотя часто не понимаю: где я; что со мной; сейчас утро или вечер?

Ему уже оставалось идти совсем недолго.

Май 2019

Поэт и империя: пропетый мотив

(Эвелина Ракитская)

Стихи Эвелины Ракитской я впервые читал жарким летом 2002-го. Во многих районах России полыхали тогда пожары. Странно ли то, что их тревожный отсвет я вдруг увидел в стихах Ракитской, которые все больше и больше завораживали меня своей мрачной гармонией?

Ничего удивительного здесь, однако, не было. Едва ли не каждое четверостишие сразу обнажало главную, сокровенную тему автора:

Страна моя, пустынная, большая…

Равнина под молочно-белым днем.

Люблю тебя, как любит кошка дом,

Дом, только что лишившийся хозяев.

И странное со мной бывает чудо —

Когда-то кем-то брошенная тут,

Мне кажется, я не уйду отсюда,

Когда и все хозяева уйдут…

Стихотворение было написано в 85-м – жизнь тому назад. И названо без ложной скромности: «Памятник». Только, в отличие от пушкинского «Памятника», где поэт пытался заглянуть в Россию будущего, «страной» Эвелины Ракитской была умирающая советская империя.

Мотив расставания с империей по-разному варьируется в современной русской литературе. У Ракитской он был неповторим. Не просто резко окрашен ее индивидуальностью. Мотив этот тянулся издалека – угадываясь уже в самых первых стихах.

Тогда, в середине и конце восьмидесятых, империя быстро – точно с крутой горки – двигалась к своей гибели. Повторяю, многие поэты и прозаики (прежде всего – создатели андеграундной культуры) так или иначе запечатлели это грозно-зловещее движение. А в стихах Ракитской я легко обнаружил все этапы, предшествующие смерти. В том числе – агонию.

У лирической героини были сложные отношения с империей. В том же 85-м, в стихотворении «Чтоб глаза не покрылись коростой…», Ракитская писала:

…Мы с Россией друг друга еще не простили

и, взаимные счеты взаимно храня,

мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,

этой памяти тоже лишили меня.

Ни врагов, ни друзей – адвокаты и судьи

вычисляют-считают «жидовский расчет»…

Мне Россия родною вовеки не будет —

ни одной моей жертвы она не возьмет…

Как уже догадался читатель, тема гибели империи была сплетена у Ракитской с темой еврейской судьбы.

Надо ли уточнять? Когда мы думаем о современном российском еврействе, перед нами открывается многовариантность судеб. Одни оказались в дни гибели империи в Израиле, другие растеклись по миру (где нас только сегодня ни встретишь!). Третьи – как Эвелина Ракитская – оставались в России… Впрочем, именно это она и предсказывала много лет назад в «Памятнике»:

…Я буду в четырех стенах забыта,

Где с четырех сторон судьба стоит.

И кто-то скажет: «Ваша карта бита.

Вам путь отсюда далее – закрыт…»

Логичен ли такой вариант еврейской судьбы? С одной стороны – у автора ясное и горькое понимание: «Я еврейка, мне верить России нельзя». С другой стороны – обреченная верность вчерашнего пленника своему умирающему тюремщику.

Я думаю, в этом выборе все же решающим было иное. Стремление поэта (скорее всего, подсознательное) до конца выполнить свою миссию – свидетеля и летописца крушения империи.

Ну, а если уж говорить о еврейской судьбе в мистическом плане… Как утверждают наши мудрецы, все мы сегодня – где бы ни жили – еще идем по пустыне. Еще ищем себя. Еще мучительно изживаем в себе рабство. (Об этом, кстати, сама Ракитская написала в 1994-м стихотворение «Священная история»).

Как известно, гибель империи сопровождается катаклизмами, различного рода волнениями. В том числе – еврейскими погромами. Вот как отреагировала героиня Ракитской на слухи о возможном погроме 5 мая 1990-го:

Убьют меня пятого мая.

Придут, постучатся, убьют.

Я буду лежать неживая,

Нарушив домашний уют.

Я буду убита не пулей —

Без боли, без слез, без вины, —

Нет, нож, что в живот мне воткнули,

Наружу пройдет, из спины.

Да я и жила как умела.

Всё в небо глядела, рвалась.

И вот, наконец, полетела.

И вот, наконец, дождалась.

И вот, наконец, допросилась.

И в дом постучалась беда.

…Но будет спасенной Россия

По смерти моей – навсегда.

Стихотворение «Убьют меня пятого мая…» примечательно искренней готовностью лирической героини пожертвовать собой. Жертва? В иудаизме это понятие имеет особый смысл. С помощью жертвы можно достичь многого. Вот и героиня Ракитской надеялась: она принесет себя на заклание; ее жертва во имя России будет принята. И результатом банального погрома станет чудо – возрождение страны, возрождение человеческих душ:

Поднимутся древние храмы.

И добрыми станут сердца.

И те, кто убил меня, сами

Допишут стихи до конца.

Еврейские погромы в 90-м Россию, по счастью, миновали.

…Когда империя, наконец, рухнула, героиня Ракитской не поверила своим глазам: так удивляешься сбывшейся, несмотря ни на что, мечте. Гамма чувств по этому поводу была, впрочем, многообразной. В стихотворении «Дикие лебеди» (1992) меня поразил один образ: