«страна, словно крылья, сложила границы». Мне показалось даже: здесь различима затаенная нежность. Ну, конечно же, она не только ненавидела империю…

При этом Ракитская не отводила взгляда – безжалостно фиксировала последнее:

Над Красною площадью таяли лица

безумных… В костре остывала зола…

Закономерным и существенным был ее вопрос самой себе:

…А мне-то что делать?

Сгореть от позора

в стране, моим гневом спаленной дотла?

Жизнь, как известно, умнее нас. Надо только поддаться ее течению. К этой мысли, подобно толстовским героям, рано или поздно приходит большинство людей. В начале 90-х Ракитская занималась вполне обыденным делом. Вместе с мужем, поэтом Анатолием Богатых, она торговала в метро книгами, в буквальном смысле спасая свою семью от голода. Между прочим, так выживали в ту пору десятки молодых московских писателей. Наверное, тогда и родился «Черно-белый романс»:

…В стране волоокой,

где крыша течет,

но время повернуто вспять,

где каждая сука открыла свой счет

и даже имеет печать,

где нынче у вас миллион на счету,

(а значит – не мне вас судить),

я вам предъявляю свою нищету —

извольте мне все оплатить…

«Счет», предъявляемый Ракитской, был обширен. И, конечно, он не сводился к материальному. И, конечно, он рос…

Ах, если бы дело было только в антисемитизме – государственном ли, бытовом ли, интеллектуальном! В «Еврейской мелодии» (1995) Ракитская язвительно реконструирует мышление антисемита:

Не женитесь на русских еврейках, —

говорит господин Баркашов.

Они ходят порой в телогрейках,

притворяются русской душой…

Можно спокойно оборвать цитату. Здесь все понятно. Но вот семь лет спустя Ракитская напишет стихотворение, которое, на первый взгляд, звучит кощунственно в устах человека, воспитанного на русской культуре:

Вся русская поэзия, ты – бред.

В тебе ни смысла, ни дороги нет.

Ты – как рубцовский пьяный пароход,

Что в никуда по Вологде плывет…

Меня эти строчки сначала покоробили, хотя они были так очевидно эпатажны, очевидно нарочиты. Они были рассчитаны на то, чтобы привлечь внимание читателя. Вчитавшись, однако, догадываешься: «священные коровы» нашей интеллигенции целы – не обо всей русской поэзии идет здесь речь. И даже, скорее, речь вообще не о стихах – о стихии. О стихии, которая, прячась в различные концепции русской самобытности, вновь и вновь ломает судьбы творцов. Уносит Россию в бездну. Вот с этим-то и спорит Ракитская:

… Пока они поют про ямщика,

Мне душу рвет вселенская тоска,

Сжимает сердце в каменный комок, —

Чтобы тоски никто узнать не мог…

…

…Я жить хочу. Оставь меня, страна.

Нерусские у внуков имена.

Им будет жить светло и налегке.

Им не писать на русском языке.

Думаю, косноязычие поэта тоже намеренно: «Им будет жить светло и налегке»… У внуков и впрямь – другая судьба, другой язык, похожий на тот, которым говорят наши дети и внуки в Америке. Но вот отпустит ли героиню Ракитской Россия (я не о местожительстве – о душе), не знаю. Ведь их притяжение взаимно.

А тема гибели империи нашла свое завершение в одном из стихотворений Ракитской, написанном в самом конце тысячелетия:

Нас победили в холодной войне

Те, кто живут на другой стороне.

Больше они не боятся войны —

Нам улыбаются с той стороны.

Больше они не боятся ракет —

Нас победили.

Нас более – нет.

Во поле чистом оставленный дом.

Вольная воля гуляет с ножом.

Дверь нараспашку – входи и бери.

Стыдно снаружи и тошно – внутри.

Неужели это все-таки итог? – спрашивал я себя. Читая эти строки, которые как бы пунктиром очерчивают бурлящие эмоции миллионов людей, мне также очень хотелось понять – от чьего имени говорит теперь, спустя годы, автор? кому принадлежит это «мы»?

Вроде бы, еврею нечего вздыхать о гибели империи, где он из создателя давно превратился – в результате государственного антисемитизма – в заложника. Вроде бы, сама Эвелина Ракитская четко сформулировала когда-то: «Я еврейка – мне брать не велели чужого: ни чужого куска, ни чужую беду…»

Тем не менее «мы» звучит здесь очень лично, исповедально. И дело не только в известном парадоксе психики еврея: он всегда без спроса «берет» любую «чужую беду», сплавляет ее со своей, вечной. И выдыхает: «…Нас более нет».

Все сложнее. Перед нами еще один горький парадокс: именно на обломках империи героиня Ракитской вдруг обрела то, к чему так безуспешно стремилась. Обрела странное братство, к которому не могла пробиться долгие годы. Еще в 1984-м, в стихотворении «Памяти Высоцкого», она мечтала:

Я хочу быть такой,

чтобы каждый на мелкие части

мог меня разбивать,

как в лесу разбивается крик,

чтоб над каждой строкой

мог любой, леденея от счастья,

морщить лоб и вздыхать:

до чего ж примитивный язык…

Наконец, и эта мечта сбылась. Чтобы убедиться, отправимся напоследок вместе с поэтом по ночной Москве. Предупрежу только: сюжет маленькой поэмы Ракитской «Аленький цветочек» (1999) связан с попыткой лирической героини спасти своего возлюбленного.

…Вот я выхожу к магазину,

к ночному, в четвертом часу.

Хозяину лавки, грузину,

я прибыль в кармане несу.

Меня он улыбкой встречает —

наверно, уже узнает.

Но лишь головою качает

и молча бутылку дает.

А рядом – опухшие рожи,

я мимо скорее пройду,

как будто боюсь стать похожей

и к ним перейти, за черту,

как будто боюсь я подслушать,

как что-то звенит и поёт,

когда их забытые души

уходят в бесцельный полёт.

Уходят, от боли синея,

добру неподвластны и злу…

Но кажется, нет мне роднее

любого бомжа на углу,

и этой замызганной тетки,

заклеившей пластырем бровь…

У всех у нас общая водка —

а стало быть – общая кровь.