А годы шли, шли, шли. Совсем покосиласьубогонькая келейка Марфы, сгорбилась и сама инокиня, ее лицо – некогда красивоелицо еще не старой женщины – избороздили глубокие морщины, однако мысль омщении Годунову не покидала ее.

…Ах, какая вьюга, как разгулялась непогоданынче! Чудится, за все годы, что провела Марфа в Выксунском монастыре, несвирепствовала так стихия. Даже подумать страшно, что надо выйти во двор ипройти десяток шагов до церкви. Нынче непременно надо быть у обедни. Сноваприезжий священник сообщит какие-то новости из столицы.

Инокиня с трудом поднялась, оправила клобук,взяла с полки старые, потемневшие от времени четки и, низко наклонив голову,чтобы не стукнуться лбом о притолоку, вышла.

Как ударило ветром в лицо! Скорей, скорей вмаленькую тесную церковку!

Там почти темно. Только близ аналоя мерцаютсвечи. Мрачно поглядывают со стен лица святых угодников. Словно слабый ветерок,шелестит хор молящихся голосов. Согбенные фигуры монахинь напоминают призраки.Боже мой, неужто кто-то из них по своей воле похоронил себя здесь?.. Зачем,ради чего? Или их тоже постригли силком, как ее, несчастную?

Седой священник служит обедню. Вот вышел наамвон, возвысил голос – и Марфа решила, что враг рода человеческого морочит ейголову…

– Гришке Отрепьеву, расстриге и вору,именующему себя царевичем Димитрием, погребенным в Угличе, анафема! –явственно донеслось с амвона. – Анафема! Анафема!

Пол заходил ходуном под ногами Марфы.

Анафема? Даже этого мало для святотатца,который осмелился назваться именем сына.

Гришка Отрепьев… Кто такой Гришка Отрепьев?Откуда он взялся и почему?

Картины тех страшных угличских дней и ночейвмиг воскресли в памяти Марфы.

Господи!

Неужели?..

– Да что вам тут, медом намазано, чтоли?! – почти в отчаянии вскричал молодой мужик, поднимая на рукиперепуганного ребенка, но его словно бы никто не слышал: народ валил валом, всес разгоряченными любопытством лицами, с горящими глазами, рты распялены в улыбках,руки машут… С ума сойти, что за зрелище! Словно и не толпа, а бурный потокстремится по улице. Человека, пытавшегося перейти поперек, хватало, скручивало,волокло по течению, словно жалкую щепку, – не вырвешься, не прорвешься.Хочешь не хочешь, а продвигайся вперед, вместе со всеми, да знай шевели своиминогами, не то чужие тебя затопчут.

Вот уж воистину: попала собака в колесо – хотьпищи, да беги!

– Ой, боярышня моя! Ой, где ты, кудаподевалась?! Ой, спасите, кто в Бога верует! – причитала девица с белобрысыми,мелко вьющимися надо лбом волосами, по виду – служанка из богатого дома, изпоследних сил пытаясь противостоять напору толпы и отчаянно вертя головой,выискивая потерявшуюся госпожу. – Сударынька! Боярышня! Здесь я, здесь! Аты где?!

Напрасно звать, напрасно кричать!

– Да не бейся ты, голубонька, –пожалела в конце концов беспокойную беляночку молодая баба в нарядном повойникеи шитой шелком душегрее (москвичи нынче на улицу вышли нарядные, что мужики,что бабы: любо посмотреть!). – Не докличешься, ну да ничего, чай, не дитятвоя боярышня, сама до дому доберется.

– Ежели никто кусман от нее неотщипнет! – подзудил какой-то разбитной горожанин, по виду приказная душа,и громко заржал.

– Тьфу на тебя! – сердито плюнуламолодка, и тут же всех троих растащило в разные стороны.

– Ой, грех, ой, беда, ой, не сносить мнеголовы! – причитала девица, даже и не слышавшая их краткойперебранки. – Пропала, пропала я!

Толпа ярилась, неслась, шумела, кипела, словноводоворот, и белянка, влекомая этой неумолимой волною вперед, все реже и режемогла видеть в сумятице человеческих голов черную, смоляную, гладко причесаннуюголовку боярышни.

Та в свой черед тоже пыталась высмотретьспутницу, озиралась, испуганно сверкала очами, но в конце концов поняла, что изтолпы не выбраться, придется смириться.

Конечно, никто из них, ни госпожа, ни ееверная служанка – горничная девка, такая же отчаянная голова, как и боярышня,готовая на все ради исполнения ее минутной прихоти, – никто из них ипредставить не мог, чем обернется сия отчаянная вылазка. Казалось, все такпросто: выскользнуть из дому, пробраться огородами к задней калитке, которуюотворит им жених служанки, готовый ради ее прихоти на все, хоть и голову наплаху положить. Девушки решили от огородов закоулочками добежать до Тверскихворот, а там где-нибудь притулиться на обочине, чтобы из-за спин людских,украдкой посмотреть, как в Москву въезжает датский королевич Иоганн, по-русскиИван, коего государь Борис Федорович нарочно выписал из заморской державы,чтобы просватать за него свою единственную дочь Ксению. Сам государь с сыномнамерен был наблюдать за въездом именитого гостя с кремлевской стены, ну анарод вышел встречать жениха царевны на улицы.

О приезде датского королевича известно былоеще загодя. А нынче спозаранку проскакали по улицам бирючи [11], выкликавшие, чтобы все иноземцы, жившие вМоскве, а также все прочие жители столицы, бояре, дворяне, приказные, купцы ипростолюдины, оделись как можно краше, каждый в свое самое лучшее платье, чтобыоставили в этот день всякую работу и шли в поле за Москву – встречать датскогокоролевича. А если кто имел верховую лошадь, должен был ехать на ней вкрасивейшем уборе.

Приказание было с охотою выполнено, потому чтоКсению Годунову в Москве любили – не в пример ее отцу, государю! Любили закрасоту, которой всегда молва наделяет девиц из царского дома. Но тут молвабыла ни при чем, ибо всем было известно, что Ксения и впрямь первая красавицана Москве, а может, и по всей Руси. Косы трубчаты, брови союзны, очи темны,щеки румяны, а лик и тело молочно-белы.

Впрочем, не зря гласит народная мудрость: неродись красивой, а родись счастливой! По всему видно, судьба на сей дар дляцаревой дочки не больно расщедрилась, ибо засиделась наша красавица в невестах,а первая попытка отца-государя добыть для нее жениха закончилась неудачей,даром что портрет Ксении, весьма искусно сделанный придворным ювелиром ЯковомГаном и отвезенный послом Постником Димитриевым в иноземные государства, привелв восторг всех, кто только видел лицо русской царевны.