Он так и оскалился, словно был необычайнодоволен этим вопросом. Девушка заметила, что его зубы хоть и белы, но спередиизрядно щербаты.

– Кто я?.. Ладно, откроюсь. Я тот самыйкамень, о который споткнется наш государь на своем чрезмерно гладком пути. Тотсамый ухаб, на который он скоро наедет – и… Слышала загадку: «У каждого свойухаб – не объехать его никак!» Отгадка – смерть. Так вот, я… – Он прямопоглядел в расширенные глаза девушки, наслаждаясь ее ненавистью. – Я тот,кого отец твой боится пуще самой смерти. Поняла?

– Матушка-царица, – заглянула вкомнату нянька Арина Жданова, – изволь выйти к царевичу.

Марья Федоровна, сидевшая у окна за пяльцами испоро, меленькими стежками, пришивавшая жемчужную нить, которая долженствовалаокаймлять убор Пресвятой Девы, впала в глубокую задумчивость. Мысли ее виталидалеко-далеко от Углича, поэтому она от неожиданности вздрогнула и вонзилаиголку под ноготь.

– Ах, сила нечистая! – сердитообернулась она к няньке. – Чего тебе? – Но тут же увидела, что глазаАрины Ждановой полны слез, и схватилась за сердце: – Господи! Что сцаревичем?.. Неужто опять на скотный двор побежал?

– Туда, государыня! – часто закивалаАрина, которая по-прежнему величала вдовицу Марью Федоровну тем титулом,который та не носила вот уже семь лет.

– Ах, постреленок! – сердито бросилаМарья Федоровна. – Ну, мне одной с ним не сладить. Беги за братомАфанасием. Может быть, хоть его Димитрий послушается.

Но все-таки отложила моточек жемчуга, воткнулаиглу в вышивание и, как могла, споро (бегать царице, даром что бывшей, все-такиневместно!) начала спускаться по лестнице терема.

К счастью, Афанасий Нагой подоспел на скотныйдвор раньше. Сойдя с крыльца, Марья Федоровна с облегчением увидела, что братведет царевича, крепко придерживая за плечо, а тот хоть и рвется, но напрасно.

Первый взгляд Марья Федоровна бросила на рукимальчика. По счастью, руки его были чисты.

– Вот, успел, – сказал Афанасий,подталкивая мальчика к матери, но не отпуская. – Еще не опоганился.

– Слава Богу! – от души вздохнулаМарья Федоровна. – Что ж ты, чадо мое, опять за старое принялся? Уже нераз божился, что больше не станешь, а сам-то…

Димитрий зыркнул на нее исподлобья темнымиглазами и хмуро отворотился, принялся носком сапожка чертить какие-то разводы вбелом песочке, которым были посыпаны дорожки во дворе. Пробурчал что-тоневнятное. Может, божился заново? Может, клялся: мол, больше не буду?

Странно. Марье Федоровне почудилось, онсказал: «Хочу и буду!»

Ну и нрав у этого мальчишки! Недобрый нрав! Вкого только уродился? Хлебом не корми – дай пробраться на скотный двор, когдатам скотину, быков или баранов режут. А уж когда начнут на кухне головыцыплятам сворачивать, у него аж руки дрожат от нетерпения. Оттолкнет повара,сам вцепится в птицу… Как-то раз Марья Федоровна увидела такое – ее чутьнаизнанку не вывернуло. Оттащила царевича от стола, на котором лежали тушки снелепо запрокинутыми головами, уже руку занесла, чтобы отвесить добруюзатрещину, но вовремя поймала недоуменный взгляд стряпухи – и руку поспешилаопустить. Хотя стряпуха смотрела сочувственно: небось и ей самой была неприятнатакая жестокость царевича.

– Ну что поделать, матушка-царица, –сказала она тихонько, – известно: яблочко от яблоньки… Чай, его сын, егокровиночка!

Марья Федоровна ни словом ответным необмолвилась, хотя намек поняла мгновенно: стряпка думала, что жестокосердиесвое царевич унаследовал от отца, царя Ивана Васильевича, заслужившегопрозванье Грозного. С трудом сдержала тогда всколыхнувшийся гнев: бешеный нравцаревича – как бы и ей упрек, что не в силах его смягчить.

Не в силах, это правда! Остается толькотерпеть его мстительность и жестокость, склонность к внезапному буйству,свойственные истинному сыну Грозного. Смотреть, как с наслаждением он разбиваетносы детям жильцов [14].Петрушке Колобову, Бажену Тычкову, Ваньке Красенскому и Гриньке Козловскому. Теворчали, грозились, но сопротивляться не осмеливались. Однако царевичу большенравились вовсе бессловесные противники. Однажды зимой велел слепить двенадцатьснеговиков, нарек их именами приближенных царя Федора Ивановича, своегостаршего брата, и с криком: «Вот что вам всем будет, когда я стануцарствовать!» – принялся махать деревянной саблей, напрочь снося снеговикамголовы. Ох какая ярость горела в эти минуты в его черных глазах!

Марья Федоровна подступиться, окоротитьцаревича боялась. Послала Оську Волохова, сына мамки царевича, Василисы, но тотедва успел увернуться от удара саблей – пусть деревянной, но переломить нос иличелюсть набок своротить ею можно было запросто. Насилу мальчик угомонился.Братья Марьи Федоровны, Афанасий и Федор, только головами качали: вот какдойдут эти словеса до Бориски Годунова… ему-то все равно, кто их произнес, дитянеразумное или взрослый человек. Все-таки в числе этих снеговиков один былнаречен его именем… Будет искать крамолу как пить дать!

Обошлось тогда. Вроде бы обошлось. Может,опасность и исходила от Бориса, но она была неявная. Беречь царевича следовалопрежде всего от него же самого!

С некоторых пор он прихварывал. Случалисьприпадки какой-то болезни, которую вполне можно было назвать падучей, чернойнемочью. Во время этих припадков он делался поистине безудержным – как-то разсильно оцарапал мать, укусил за палец Василису Волохову, да как, до крови!..

Ох, как тошно стало Марье Федоровне, когда онаувидела этот прокушенный палец, когда утирала свою оцарапанную щеку! Заломиларуки – так захотелось оказаться как можно дальше отсюда. Все на свете, кажется,отдала б, душу заложила бы, только бы встать на высоком речном берегу, чтобвнизу простиралась сизая, слегка волнистая гладь, над головой березка шелестеламеленькой майской зеленой листвой. Чтобы подальше от Москвы… где-нибудь внижегородской глуши… чтоб видеть вокруг луга бескрайние, а по траве, пестрой отцветов, бежал бы к ней мальчик кудрявый, царевич Митенька, сынок…

Царица боялась этих мыслей. Всего боялась.Плохо спала. Чувствовала приближение грозы.

И гром грянул в мае.