нечем сменить подстилку для раненых. Если сегодня пепеляевцы пойдут в очередную атаку, то это конец их обороны. Всю ночь слышал он какое-то движение в стане противника: то ли получили подкрепление, то ли готовятся к наступлению.

Но шли часы, атаки не было. Метель улеглась, опали снежные вихри, в тайге возникла необыкновенная, торжественная тишина, та самая, что иногда называется белым безмолвием севера.

И вдруг это безмолвие лопнуло от далекого, плотного звука, звук прокатился над сопками — властный, беспощадный. Что-то тяжело ахнуло, земля содрогнулась, по тайге пронеслись тысячи угрожающих шорохов.

— Орудийный выстрел! Генерал Ракитин подходит к Лисьей Поляне! — Строд выбежал из юрты, красноармейцы повернулись к нему, ожидая последнего приказа.

— Мы взорвем их и себя, когда они окажутся здесь, — громко сказал Строд.

Орудийная канонада продолжалась весь день, но пепеляевцы так и не пошли в последнюю атаку.

Это было и непонятно, и удивительно. Строд опасался какого-то подвоха и все чего-то ждал, взглядывая на пробитое пулями знамя, что развевалось на вечернем ветру. Сумерки сгустились, и вот из них вылетело четверо всадников, они покрутились на опушке и в карьер поскакали к окопам. Строд поднял бинокль и не поверил своим глазам: впереди мчался Курашов — командир чурапчинского отряда, он ворвался на площадку перед юртой — неожиданный вестник освобождения.

— Байкалов захватил Амгу, Пепеляев отступает в Аян, генерал Вишневский снял осаду, — поспешно, словно торопясь избавиться от своих новостей, выкрикивал Курашов.

Наступило четвертое марта.

В небе — просторном, раскованном, словно отлитом из перламутра, — играло пять солнц: одно настоящее и четыре ложных, косяки еще негреющего света наполняли просторную избу; Строд[1] наслаждался и светом, и запахом пихтовых лап, и чистой одеждой, в которую переоделся после бани. Еще доставляла наслаждение блаженная тишина.

В избу вошел Карл Некунде-Байкалов с чемоданом в руке. Строд отметил новые глубокие морщины на его лице. «Видно, не сладко пришлось ему в эти дни», — подумал он.

— Как себя чувствуешь? — спросил Байкалов.

— Будто новорожденный, легко и бездумно, — рассмеялся Строд.

— Легко — верю, что бездумно — сомневаюсь, — Байкалов поставил под лавку чемодан. — Это, брат ты мой, «канцелярия губернатора Якутской провинции» Куликовского. А куда делся сам губернатор, все еще не узнали. Среди убитых нет, в числе бежавших тоже.

— А что с Пепеляевым, что с Вишневским? — спросил Строд.

— Пепеляев с отрядом капитана Артемьева отступает на Петропавловский. Вишневский и полковник Андерс бежали на реку Милю. Я отдал приказ Курашову и командиру дивизиона Мизину преследовать пепеляевцев. Надеюсь, отрежут путь на Аян, если опередят беглецов и раньше их дойдут до Нелькана. Надеюсь, но и боюсь: красноармейцы измучены переходами, многие обморозились. Вы совершили невозможное на Сасыл-Сысы, — назвал Байкалов Лисью Поляну по-якутски, этим подчеркивая ее уже историческое для таежной республики значение. — Вы приняли на себя всю тяжесть ударов и не пропустили генералов в Якутск.

Дверь кто-то дернул. Байкалов распахнул ее. В сенях стояли охотник и дрожащий от холода бородатый старик.

— Вот, однако, привел к тебе. Обещался заплатить чистым золотом, если отвезу его на реку Милю, но я привел к тебе. Поговори с ним сам, — сказал охотник.

— Что за человек? — спросил Байкалов, переводя взгляд на старика.

— Перед вами несчастный Куликовский, — озираясь, прошептал старик. — Замерз я, просто ужас какая была ночь!

Байкалов пропустил Куликовского в избу, спросил:

— Где же вы прятались, господин губернатор?

— В стоге сена, — пролепетал Куликовский. — Потерял свой кольт. Боже мой, что за ужасная ночь! Я не смыкал глаз, промерз до самых костей и голоден…

— Вас накормят и напоят горячим чаем. Выспитесь, и мы поговорим, а сейчас один только вопрос: вы царский политкаторжанин?

— Это было давно. Ах, не помню, когда это было! Я не отдаю себе отчета в происходящем, у меня голова кругом…

— Я тоже царский политкаторжанин. Не странно ли, как разошлись пути царских ссыльных?

— Да, да, вы правы. Неисповедимы пути божьи и пути человеческие…

Байкалов вызвал фельдшера Капралова, тот увел Куликовского в лазарет. Байкалов раскрыл чемодан и вынул бело-зеленое шелковое знамя с ликом Христа, пачки этикеток для винных бутылок, сверток бумаг, псалтырь, несколько шприцев, визитные карточки.

На твердых, цвета слоновой кости карточках на трех языках — русском, французском и английском было напечатано: «Петр Андреевич Куликовский — губернатор Якутской провинции».

— Даже позолота с визитных карточек стерлась. Вот она, пыль тщеславия, — усмехнулся Строд.

— Бывший революционер с псалтырем. Оригинально! А что это такое? Порнографические открытки.

— Н-да! Сластолюбивый старец! — крякнул Строд. — А для какой цели винные этикетки?

— Он расплачивался ими с местными жителями вместо денег. Смотри, написано на хересе — двадцать пять рублей, на портвейне — десять. Даже «имеют хождение наравне со всеми денежными знаками» написано. — Байкалов развязал сверток бумаги, в нем оказались письма, незаконченные деловые записки о пароходстве по реке Мае, о строительстве Аяно-Нельканской шоссейной дороги. В письмах Куликовский жаловался нельканским промышленникам на непочтительное отношение к нему со стороны пепеляевцев, на мелкие обиды и насмешки.

— Такому ничтожеству контрреволюция дала власть над судьбами народностей Севера! — воскликнул Строд.

В избу вбежал фельдшер Капралов.

— Куликовский отравился.

— В каком он состоянии? Где он взял морфий? — спросил Байкалов.

— Куликовский умер, морфий ему возвратил боец при обыске. Куликовский сказал, что это сердечное лекарство.

— Жалкая смерть ничтожного человека. Она символизирует собой конец всей партии эсеров, — заметил Строд. — Пойду в лазарет, узнаю, как себя чувствуют раненые и больные бойцы, — сказал он, вставая. — Теперь каждый, кто пережил осаду Лисьей Поляны, мне роднее брата.

Байкалов прошелся по избе, вернулся к столу. Нужно было написать рапорт об амгинской победе, но Байкалов не испытывал особого удовольствия: «Пепеляев разбит, но не побежден, и, хотя панически отступает, нет сил преследовать его».

Он писал торопливо, размашисто, обрисовывая в кратких чертах военную обстановку. Писал и невольно думал о том, что, когда его рапорт дойдет до Якутска, военная обстановка изменится множество раз, но результат один: с пепеляевщиной покончено.

«Пепеляев поспешно отходит на Петропавловский, с намерением уйти в Нелькан, в Аян, Харбин…

Сейчас формирую группы, чтобы перерезать путь бегства Пепеляева…»

Пепеляева по разным дорогам преследовали отряды Курашова и Мизина, они должны были соединиться на маленькой почтовой станции Аим. Обойти или миновать эту станцию Пепеляев не мог, другого пути к побережью не существовало. Пепеляев опередил красных, прошел через Аим раньше и беспрепятственно устремился к Аяну.

В конце апреля он вернулся в Аян и, не теряя времени, отправил в Охотск Вишневского. Генерал должен дождаться первого парохода, захватить его и прибыть в Аян за пепеляевцами.

Но Вишневский не дошел до Охотска.