— Скоро утро, но позабыл какого дня. Какое сегодня число? — спросил Кропачев.

К удивлению своему, Капралов тоже не помнил ни числа, ни дня.

— Вторая половина февраля, — неопределенно ответил он.

Морозную тишину разорвал резкий неприятный звук, потом еще и еще, из тумана появились человеческие фигуры. Часовые открыли пальбу, распахнулась дверь хотона, чьи-то руки выкатили пулемет.

Дружинники шли медленно, тяжело, проваливаясь в глубокий снег, их невольной медлительностью воспользовался Кропачев: пулеметы в упор стали расстреливать атакующих.

Атака захлебнулась, красноармейцы сразу почувствовали и железный мороз рассвета, и голод и жадно посматривали на лошадиные туши, раскиданные по Лисьей Поляне.

Через час Пепеляев снова пошел в наступление; снег, утрамбованный первой атакой, стал плотным, офицеры шли борзо, в полный рост, без оглядки. Чем безогляднее они шли, тем сосредоточеннее становились красноармейцы.

Кропачев и Капралов с тревогой следили за приближающимися пепеляевцами: уже нечем остановить их, остался лишь небольшой резерв, спрятанный в хотоне. Юрта с ранеными и хотон находились в центре обороны, жалкие эти укрытия обстреливались с трех сторон, пули прошивали юрты, тонкие, сплетенные из краснотала стенки хотона, убивали и калечили бойцов. Люди лежали на земляном полу, Капралов да санитар переползали от раненого к раненому. Санитар сорвал оленью шкуру, прикрывающую вход, и упал сраженный. Капралов выволок убитого из юрты, но тут же увидел Строда.

Строд вышел в тот момент, когда пепеляевцы подобрались к переднему краю окопов.

Красноармейцы, увидев своего командира, бросились в контратаку, под неожиданным их ударом пепеляевцы отступили вторично, а Строда на руках отнесли в юрту. Когда он пришел в себя, то заметил забинтованного Дмитриева.

— Тебя опять ранило?

Дмитриев промолчал.

— Позови Иннокентия Адамского…

— Командир взвода убит.

— Кликни начальника пулеметной команды.

— Он тоже убит…

— Где Кропачев?

— Военком в окопе с бойцами.

— Мы продержимся до прихода Байкалова, если, если… — Строд не досказал своей мысли, но Дмитриев понял ее.

— В тайге, без дров, без хлеба, а Байкалов придет дней через десять. Если только он придет…

— Чего же ты хочешь? — подозрительно и уже сердясь спросил Строд.

— Хочу умереть стоя…

— Избавь от красивых, но глупых слов и следи за Пепеляевым. Помни: предупрежден, значит, вооружен.

Стенания раненых прервали этот разговор, особенно тяжело стонал пожилой боец. Он то вскрикивал, то странно ухал:

— Уу, УУ, уу!…

Уханье надрывало душу всем, хозяйка юрты, молоденькая якутка, вылезла из своего угла и, зачерпнув кружку воды, подала раненому.

Боец отказался от воды.

— Пей! Ты же просил воды! — требовательно сказала на своем языке якутка.

— Он не хочет пить. Он ухает от боли, — возразил фельдшер Капралов, знающий по-якутски, и, повернувшись к Строду, пояснил: — По-якутски, «УУ» значит «вода», вот хозяйка и дала ему напиться. — Наклонившись, Капралов прошептал: — Боец через полчаса умрет. Вынесу его от раненых, смерть удручающе действует на людей.

Строд в знак согласия кивнул. Дверь приоткрылась, свежий воздух обдал леденящим дыханием. Невидимый из-за белого облака пара человек сказал простуженным басом:

— Окоченел я, братья! Позвольте согреть душу.

Строд разглядел бородатого богатыря в сером, из солдатского сукна, френче с погонами фельдфебеля. Вошедший был без полушубка и шапки.

— Садитесь к камельку. Что с вами? — спросил он.

— Под пулю угодил, кровью истекаю, ну да теперь уже все равно. Жил, жил на чужбине, а подыхать придется в медвежьей берлоге, — кашляя и вздрагивая, ответил фельдфебель.

— Перевяжите его, — приказал Строд.

Капралов и санитар сняли с фельдфебеля френч. Плечо и грудь были пробиты пулями. Капралов перевязал раны, накинул на фельдфебеля оленью доху.

Тепло камелька и кружка горячего чая взбодрили фельдфебеля. Собравшись с мыслями, заговорил:

— А для чего все это, господа офицеры? Омск — Иркутск — Харбин для чего? Сколько тысяч верст по России протопали, и России у нас нет, и сами пропадаем на какой-то паршивой Лисьей Поляне, — он рассмеялся злобным смешком. — Да, да, господа офицеры, бывают положения, из которых нельзя выйти с честью, когда свою волю диктуют позор и смерть. Старик, есть бог или нет? — схватил он за руку фельдшера Капралова. — Сколько я таких, как ты, хороших людей на тот свет отправил, подумать страшно, а ты мне раны перевязываешь. Непонятно и странно. Красный ты апостол, что ли, старик? Так есть бог или нет? Если он существует, мне же тыщу лет на кресте висеть, да тыщу в аду корчиться.

Господь бог — подлец и преступник, если видит наши преступления и молчит. Как он смеет молчать, когда надо испепелить огнем всех, кто осквернил, испоганил, залил кровью и слезами русскую землю! А может, бедного моего бога еще раз убили? Иуда его предал, Понтий Пилат распял, но он воскрес и две тысячи лет учил любви к ближнему своему. И вот, господа офицеры, его вторично убили и разрушили сердца, в которых он жил, корень божественного человеколюбия вырвали из душ, — рассвирепел фельдфебель, и рыдания сотрясли его крупное тело.

— Успокойся, разбередишь раны, хуже станет, — положил Капралов ладонь на плечо фельдфебеля.

— Мертвому худо не бывает! Я, кажись, в лазарет попал, ни командира, ни комиссара тут нет.

— Я командир. Что надо? — спросил Строд.

— Исповедаться хочу перед смертью. Может, подвернется случай, будете в Ижевске, поклонитесь моему городу. Я ведь из Ижевска, мастер оружейного завода. Жена там, дети, свой дом, а я в тайге по-волчьи умираю. Словно гроза за грозой накатились на меня две революции и выдули из родного гнезда. Первая, Февральская чужими, непонятными словами захлестнула — свобода, братство, равенство, война до победного конца. Не успел уяснить, для кого Февральская революция — для такой голытьбы, как я, или для буржуев, а на Руси большевики появились. Свою революцию совершили. Только у нас в Ижевске они не долго продержались, скинули их эсеры с царскими офицерами, я в ихнюю «народную армию» вступил добровольцем. Три месяца держались мы против красных, потом отступили за Каму. Мне бы опомниться тогда, повиниться бы перед красными, но струсил! Больно страшно про большевиков говорили: и звезды на лбах выжигают, и в кандалах работать заставляют. На беду мою Колчак власть захватил, из ижевцев Особую дивизию создал. Полковник Юрьев ею командовал, артист, ловкач, сукин сын — не приведи бог! Он таким, как я, окончательно затемнил сознание, и дрались мы будто бешеные, и лютовали от Камы до Байкала. Когда бежишь, огрызаешься да снова бежишь, не замечаешь, как лютовать начинаешь. Вот так и бежали, пока не очутились в Харбине, где столпились дворяне, купцы, попы, барыни, царские офицеры да сановники, а среди них я — вятский мужик, ижевский мастеровой. Что делать, чем жить, не