знал, а тоска по дому стала такая — словом не выразишь. Два с лишним года проболтался в Харбине, а прошлым летом встретил на улице полковника Андерса. Он с ходу новостями ошарашил: по всей Сибири, сказал, восстания против большевиков. Сибиряки, сказал, обратились к генералу Пепеляеву за помощью, генерал собирает дружину добровольцев и зовет всех, особенно ижевцев, в новый поход. «Я иду! Лучше со славой погибнуть на родине, чем по-муравьиному существовать на чужбине. Я иду и зову тебя», — уговаривал Андерс, соловьем, подлец, разливался…

Фельдфебель опустил голову, прижал почерневшие ладони к завязанной груди, помолчал немного и снова заговорил, но уже прерывисто, тяжело:

— Я согласился не потому, что уговорил полковник Андерс. Нет, не потому, а захотелось взглянуть, как теперь живут там, в России. Сомнения давно душу подтачивали: если большевики — иностранные бродяги, как они смогли весь русский народ покорить? Кучка комиссаров миллионы людей подчинила своей воле. Как? Чем? И я решил из Харбина домой через какой-то Аян, через Амгу какую-то пешком топать! И вот притопал в тайгу, чтобы под красный пулемет угодить. Не в Ижевске, не в Иркутске, а на Поляне Лисьей, в бою с таким же русским рабочим, как я сам, получил в награду семь золотников свинца. Придет весна, и вырастет из моих костей крапива, ну и пусть, ну и ладно, а умирать все-таки надо спокойно…

Фельдфебель покачнулся и чуть не упал на горячую печку. Фельдшер Капралов уложил его на скамью, он вытянулся, только вздымалась и опускалась грудь. Вдруг он поднялся, и стал срывать окровавленные бинты, и швырять их в печку. Фельдшер кинулся было к нему, но он прокричал:

— Не подходи! Умираю, но не страшусь! Стыдно только, что долго обманывал и насиловал свою совесть, а жить на одном обмане нельзя! Проклятые генералы охомутали, взнуздали, пять лет послушно в упряжке ходил. Я! Мастер-оружейник! Золотые руки! Теперь ничего нет — ни рук, ни сердца, ни жены, ни детей! Не там умираю, где надо бы, не за то, за что стоило бы…

Фельдфебель сполз на пол, уткнулся головой в мерзлую шкуру юрты. Несколько минут вздрагивал и всхлипывал. И затих.

Пепеляев прекратил лобовые атаки и начал планомерную осаду Лисьей Поляны. Его добровольцы сооружали балбохи — почти не пробиваемые для пуль щиты. Под прикрытием балбох они могли вплотную приблизиться к окопам Строда.

Дмитриев и Кропачев дежурили по ночам, зорко следили за каждым подозрительным движением у белых. Иногда выходил Строд и, пошатываясь, вглядывался в звездную темноту.

С таежной опушки донесся хриплый голос:

— Эй, краснюки!..

— Что нужно? — откликнулся Дмитриев.

— Новостишка для вас симпатичная…

— Пошел ты знаешь куда!..

— Не ругайся. Пусть говорят, — остановил его Строд.

— К нам генерал Ракитин подходит, у него дальнобойное орудие есть. Пальнем из пушечки, от вас мокрое место останется.

— Нет у вас пушек, сукины сыновья! — осатанело выкрикнул Дмитриев.

С рассвета до поздних сумерок пепеляевцы пулеметными очередями били по окопам Лисьей Поляны, пока в ледяных валах не появились большие бреши. Пепеляевцы иногда прекращали стрельбу и торжествующе кричали:

— Вылупим из окопов! Доконаем голубчиков!..

В юрту прополз Кропачев, долго приглядывался, отыскивая среди раненых Строда, зашептал:

— Если не заложим бреши, то конец нам, — в его голосе была такая безнадежность, что Строд откинул оленью шкуру со входа и оглядел Лисью Поляну, усеянную убитыми. В сером свете вечера черные трупы, красный снег, разрушенные окопы вызывали особенно тоскливое чувство.

— Ночью соберем убитых и сложим баррикаду перед окопами. Баррикаду из своих бойцов, из пепеляевцев, — неверным, нетвердым голосом заговорил Строд. — Продержимся ли мы до прихода Байкалова или не продержимся, но Пепеляев еще потопчется на Лисьей Поляне. Все лишние гранаты и патроны сложить в юрте и насыпать на них порох. Когда сделают первый орудийный выстрел, выкинем белый флаг и взорвем их и себя в последний момент…

— Наши посланцы уже дошли до Якутска. Если Байкалов поспешит, то еще может выручить нас, — сказал Кропачев.

— Идет парламентер, — сообщил Дмитриев, просунувшись в юрту.

Строд сидел на скамье: не хотелось, чтобы попе-ляевец увидел его совершенно обессиленным. Парламентер, русоволосый, голубоглазый офицер, отдал честь Строду, заговорил со значительным выражением лица:

— Генерал возвращает вам письмо ваше, посланное командующему вооруженными силами Якутии. Мы перехватили вашего посланца-охотника на Охотском тракте. К письму генерал приложил свой приказ, который сегодня зачитали перед всей дружиной. Пепеляев снова предъявляет вам ультиматум — капитулировать завтра в полдень…

Строд не мог скрыть от парламентера нервного дрожания пальцев, разрывая злосчастный пакет. Вынул свое письмо Карлу Байкалову, пробежал глазами приказ Пепеляева: «Необходимо разбить противника в кратчайший срок, от этого зависит все наше движение» и кинул на угли камелька. Письмо и приказ занялись синими огоньками и растаяли, и Строд спросил:

— Что вы сделали с охотником?

— Поступили по закону военного времени…

— Расстреляли?

— Повесили. Мы расстреливаем только военных, — с особым щегольством ответил парламентер, и голубые глаза налились ледяным блеском. — Что же передать генералу?

— Ответ завтра в полдень. Кстати, с кем имею честь разговаривать?

— Полковник Андерс!

Строд сдвинул брови. «Так вот он каков, убийца детей. Приятен, спокоен, с незамутненным голубым взглядом».

— Завтра мы ждем ответа на ультиматум, — напомнил Андерс.

Военком осторожно тряс за плечо Строда.

— Что еще случилось? — испуганно приподнялся Строд.

— Вы просили разбудить, когда это будет готово, — тихо, стараясь не привлекать внимания раненых, с особой многозначительностью сказал Кропачев.

— Ах, да, да! — Строд поспешно оделся. — На дворе-то как?

— Морозно, градусов пятьдесят, но светло.

— Дмитриев где?

— Там, где баррикада, — по-прежнему многозначительно, но переходя на шепот, ответил Кропачев.

Они вышли из юрты. В морозном, тусклом и каком-то мохнатом свете все казалось смещенным, сдвинутым с привычных мест: кривыми и приподнятыми были тени деревьев, юрт, хотона, над окопами неподвижно висели лиловые пятна костров, одинокие выстрелы щелкали приглушенно, на окровавленном снегу дыбились опушенные изморозью лошадиные трупы. Весь этот мрачный пейзаж поражал своей нереальностью, особенно же странными казались красноармейцы, переползавшие с места на место. Они ползали на четвереньках по узенькой, не шире сажени, дорожке вдоль окопов. Это была единственная, не поражаемая пулями часть окопа, и Строд невольно ускорил шаги.

И вот он увидел то, что приказал сделать.

За ледяной броней смутно угадывались человеческие фигуры, мороз сцементировал своих и чужих, красных и белых.

Строд стоял перед баррикадой, не отрывая глаз от смутных фигур в ледяной глубине ее, и обрывки мыслей роились в отяжелевшей голове. Они появлялись и исчезали, как дым на сквозняке, странные, необъяснимые, и Строд все сильнее чувствовал угнетенное состояние духа. Эта баррикада