А Бидди ей как звезданет по рылу!

Нокаут — вот лучший ирландский ответ.

Эта забава заразней сыпи

— Бабский не бабский — вскипел мордобой.

Выплюни зубы, чокнись и выпей.

Хей! Целым никто не уйдет домой.

А пока они пели припев — орали припев — нет, очень громко,срывая голоса и заходясь от восторга, орали припев! — я чуть-чутьотдохнул.

В Микки швырнули бутылкой — мимо!

Он увернулся — ай молодца!

А виски разбрызгался прямо на Тима,

От вымытых пяток до морды лица.

Труп задрожал, пятернями зарыскал,

Сел во гробу и сделал вдох.

Выдохнул: «Хрен ли хлестаться виски?

И мне не налили — прям будто я сдох!»[1]

И когда они снова орали припев:

— Мордой об стол, кулаком по ребрам,

Кружкою по подоконнику…

Славятся дублинцы нравом добрым

И уваженьем к покойникам!

Я делал так: «Уа! Уа-уа! Уауауау-а!»

— Эх, хороша песня, — сказал Петрович, поводяплечами. — И эх, Арина, забыли мы с тобой сплясать! Ну да еще не поздно!

— Поздно, поздно, — сказала она. — Уголькиуже чуть дышат.

И они побежали в баню.

Мы с Хайямом улеглись на чердаке, на толстых сенных матрацах,девчонки — в большой горнице, а дед с Ириной так, по-моему, и остались в бане,шалуны.

— Костян! — позвал Хайям.

— Ы? — мне так хотелось спать, что язык неработал.

— А вдруг это правда?

— Ну.

— Тогда что получается?., тогда получается, что…

— Дураков, каких мало, — подавляющеебольшинство, — сказал я.

— Что?

— Десять тысяч тонн. Каждый. Не бывает. Но стоят.

— Ты бредишь?

— Сплю. Брежу. Хожу во сне…

Во сне я действительно куда-то шел. Под ногами светиласьтрава, а где не было травы, переливались подземным светом прозрачные камни. Ячто-то мучительно искал…

Потом мне приснилось кантеле Вяйнямейнена, сделанное им изчерепа гигантской щуки, от звуков которого все люди кругом падали на светящуюсяземлю и засыпали. Только я один мог сопротивляться этому чудовищному зову сна.Слепой череп щуки, черный, лоснящийся, с отчетливыми сколами, трещинами вокругдырок, куда были вкручены колки, и затейливыми швами между костей,подрисованными не то пылью темной, не то мокрой грязью, череп с оттопыреннымижаберными дугами, слегка вывернутыми, словно кто-то буквально секунду назад ещедержался за них пальцами и вот — отпустил — этот череп размером с танк виселневысоко над землей, не без изящества поворачиваясь из стороны в сторону, ловяменя раструбом открытого зубастого рта. Зубы и челюсти были украшены мелкимнеразборчивым двуцветным орнаментом. Струны слегка подрагивали, и было в томнечто непристойное. Я достал гранату, но она песком рассыпалась в руке. Никакоеоружие я не мог удержать…

Не помню, чем все кончилось. Наверное, я все-таки победил.

На обратном пути мы попали в туман. Как раз напротивстолбов.

Было утро, и не такое уж раннее: часов девять. Воздух былпрохладный, вода — тем более. Эти озера никогда не прогреваются. Ветра нечувствовалось совсем, и поверхность была как совершеннейшее зеркало, и толькоот лодки бежали усы-волны. Я опять сидел на самом носу, но теперь устроилсятак, чтобы смотреть вбок и вперед. И увидел, что вода впереди стала как молоко,в котором ничто не отражалось. Через минуту мы в молоко это вплыли… Сначала онодаже не доходило до бортов, я опустил руку и ощутил холод — будто эту туманнуюпленку сюда пригнало с ледника. Потом молоко подернулось рябью и стало похожена облака, когда на них смотришь с самолета. А потом — оно перелилось в лодку,еще с полминуты наши головы торчали над поверхностью, но скоро накрыло и их.

И дед сразу заглушил мотор.

— Петрович? — позвал я.

Звук голоса был не мой, я его не узнал. Гулкий, как будто яговорил в гитарную деку.

— Постоим, — понял меня еле видимый дед. — Ато далеко заплывем…

Я слегка удивился, поскольку озеро есть озеро, деться изнего некуда, плыли бы потихоньку, — но спорить не стал. Его это озеро, онтут хозяин. Сказал стоять — будем стоять.

Мотор потрескивал, остывая.

— Туман, — раздумчиво сказал Хайям. — Сейчаспоявятся чудовища и будут нас жрать.

— Сырыми, — добавил я. Я догадался, на что оннамекает.

Девочки догадались тоже. Стивена Кинга филологи хоромпрезирали. Но читали в обязательном порядке, чтобы презирать аргументированно.

Честно говоря, даже я (с нервами толщиной в веревку) вдругощутил… нет, не страх (тогда я еще ничего не понимал в происходящем) и не туприятную щекотку, которая возникает от страшных историй, рассказанных у костраночью, — нет, что-то другое. Сродни неловкости. Не знаю почему. Наверное,где-то глубоко внутри себя я уже понимал, что мы выскочили из круга привычного,обыденного, а ведем себя по-прежнему, и на подлинное выдаем привычную реакцию —как на фалыпак, потому что привычно знаем, что все на свете фалыпак. При этомна самом деле, от нутра, мы так, может быть, и не думаем, но — так принято. Идолжно что-то очень серьезное произойти, что-то больно должно ударить, чтобы мыперестали хохмить и глумиться и сказали что-нибудь искреннее…

Но потом мы и это заключим в кокон. Как я заключил ту школу.Заключил и выбросил ключ…

Потом обязательно расскажу. Уж этого-то я не забуду никогда.

В общем, они там втроем друг дружку пугали и повизгивали отудовольствия, а я как-то очень сильно отстранился и их почти не слышал, а еслислышал, то не понимал, потому что они говорили не на моем языке.

Но и другого ничего я не слышал…

— Тихо, — без всякого выражения сказал вдруг дед,но наши мгновенно замолчали. А я вернулся.

И услышал ритмичный плеск. На счет «четыре». А потом кплеску добавился еще какой-то звук: «Ххха-а! ххха-а!»

В общем, это был почти синхронный плеск нескольких весел ито ли дыхание гребцов, то ли команда кормчего…

— Что это? — прошептал Хайям — и сам себезахлопнул рот ладонью.

А кто-то из девчонок — кажется, Вика — вдруг запричиталпочти беззвучно, и еще беззвучнее Петрович цыкнул на нее.

Мы затаились, как подводники, легшие на дно.