Она повернулась к двери боком, наклонилась — и удариластопой примерно в то место, где остались следы от дверной ручки. Удар у нее былнесильный, но акцентированный. Двери в избах делались всегда открывающимисявнутрь: кто-то из этнографов считал — чтобы не завалило снегом, а кто-то —чтобы нельзя было подпереть снаружи и поджечь дом… то есть поджечь всегдаможно, а вот подпереть уже нельзя. В моей голове это плохо вяжется с миролюбиемсеверных народов, хотя… Если припомнить любимого народного героя Лемминкяйнена(помните рассказ деда Терхо?) — версия приобретает осмысленность. Малотого что сам герой считал в порядке вещей заявиться на свадьбу, куда егоспециально не позвали, чтобы не портил людям настроения, мать не послушал, аведь она его не пускала — нет, заявился, все испоганил и хозяина дома прирезал;так ведь и ответ прилетел, по нашим меркам, совершенно адекватный: всех родныхобидчика, кого поймали, вырезали, а деревню разорили. И, что характерно,никакого удивления или возмущения в авторском голосе я не нахожу. Я в немслышу: все так делают, особенно если сам виноват. Но вот что у меня с этим —вполне современным, то есть людоедским, не находите? — модусом операнди'не сходится, так это полное отсутствие в маткультуре залежей оружия. Должнобыть, и много. Не-а. Но ведь не голыми же руками они друг друга душили?..

От лат. modus operandi — образ действий.

В общем, что-то здесь не сходится, но, увы — информациимало, копать и копать. Копать и копать.

Моя помощь в таранном деле Маринке не потребовалась, совторого удара дверь чуть приоткрылась. Теперь 1 уже отговаривать ее былобесполезно, а стоять в стороне — неловко.

Мы навалились вдвоем — раздался скрежет (и точно, этовыдирались из косяка ржавые гвозди); образовалась щель, а потом дверьраспахнулась.

Маринка скользнула у меня под мышкой и вошла первой.

В сенях стояла лавка, а на лавке — очень ржавое, буквальнокружевное ведро. Я его щелкнул.

Дверь во внутренние помещения была только прикрыта. Внутрибыло совсем темно — окна закрывали дощатые ставни, и свет едва пробивалсясквозь щели. Я подошел к окну и нащупал крючок. С совсем уж гнусным скрежетомзаржавевших петель створки приоткрылись.

Как известно, избы возводятся вокруг печи. Карельские,рассчитанные на долгую морозную зиму, — тем более. Причем возводятся ониочень продуманно: вот эта большая, в два окна, комната, в которую выходиттолько один угол печи, называется летней избой, а к зиме здесь должнавыстроиться немаленькая поленница — чтобы не бегать за каждой порцией дров намороз; а основное тепло печь отдаст в меньшую «зимнюю» избу и на кухню.

— Смотри, — сказала Маринка.

Я посмотрел. В углу на истлевшем половике грудой лежалисерые, как бы покрытые копотью, кости. Больше в летней избе не было ничего.

Кости были не слишком крупные — ну и, слава богу, нечеловеческие. Я присел, отогнул угол половика и увидел большой собачий череп.Нет, не собачий. Волчий.

— Волк, — как бы услышав, что я думаю, сказалаМаринка.

Я встал. Вдруг закружилась голова, и мне показалось, чтосейчас опять пойдет кровь носом.

— Посмотрим дальше?

— Ну раз уж забрались со взломом…

— О! Свечка!

Маринка шагнула к окну, нагнулась и подняла с поладеревянную плошку с торчащей из нее полусгоревшей темно-коричневой свечой. Яподжег фитиль, мы дали огоньку разгореться — и пошли на кухню. Обычно самоеинтересное в деревенских избах находится на кухнях и чердаках.

Кухня носила следы разгрома. Здесь как будто дрались — лавкавалялась перевернутая, стол был сдвинут с места, один стенной шкафчикпокосился, другой — просто разлетелся в щепу. Что странно — на полу не было нимусора, ни осколков. Словно вымели тщательно, причем совсем недавно. Целойпосуды и вообще кухонной утвари тоже не было — вынесли? Дверца каржины (есликто не знает, то это такой деревянный короб, примыкающий к печи: сверхулежанка, а с торца — лестница в подполье) была изломана и сорвана с петель.Огонек свечи задергался, и мне показалось, что в подполье легонечко втягиваетсявоздух.

— Как интересно… — пробормотала Маринка,наклоняясь к боковой стенке каржины. — Посвети, Кость.

На досках, отшлифованных песком, угадывались глубокопрорезанные узкие рисунки, которые снова, как и на перекладине ворот, неудавалось как следует рассмотреть.

— Сбоку, сбоку… — командовала Маринка. —Пониже… вот так.

Наконец свет действительно упал как надо, и стали виднызнаки и фигуры.

— Олень… лось, да?., волк… еще волк… медведь… а эточто?

— Паук, — предположил я.

— Нет, это какая-то составная руна, я думаю… так, аэто?

— Ну не крокодил же.

— Щука! А это какие-то птицы. А это?..

— Человек, надо полагать.

— Какой-то странный.

— Лось еще страныне.

— Так, а тут что? Не рассмотреть…

— Не рассмотреть. Вернемся потом с фонарями, с бумагой,графитом, пофоткаем, снимем рисунок…

— Если найдем это место.

— Нуда. И если нас найдут.

— Должны найти.

— Должны…

Мы посмотрели друг на друга. Мне показалось, что Маринкатолько сейчас почувствовала отдаленный смутный страх.

— Ты думаешь…

— Нет, — сказал я. — На самом деле я думаю,что все будет нормально. Но, как добросовестный перестраховщик…

— Ладно, — сказала Маринка. — Пойдемпосмотрим, что там в зимней, — и наружу. А то ничего не услышим.

— Разве что вертолет, — согласился я, — длявертолета еще рано. Наши кричать будут, а звук здесь и без тумана этогогадского вязнет.

Зимняя изба — маленькая, узкая, даже и в пустой было бы неповернуться — оказалась настоящим складом утильсырья, то есть сокровищницей (внашем понимании). До потолка громоздились ящики и картонные коробки,перевязанные веревками, узлы, свертки… Пахло плесенью и грибком.

— По-моему, тут должны быть книжки, — сказал я.

— Старинные рукописи.

— Рукошитые коврики.

— Резная деревянная посуда.

— Ковшшшички…

Маринка сказала это с такой детско-жадной интонацией, что мыоба засмеялись.

— Что это? — Она вдруг оборвала смех.

— Где?

— Не слышишь?

— Нет.

— Посвети-ка…

Я приподнял свечу. Маринка перешагнула порог. Раздалсянегромкий мокрый хруст, звук изумления — и тут же звук падения.