Под-конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагаявсё это (что, впрочем, было так естественно), что генерал Епанчин был оченьдоволен и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь не совсемповерил, и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами. Переговоры однаконачались; пункт, на котором был основан весь маневр обоих друзей, а именновозможность увлечения Настасьи Филипповны к Гане, начал мало-по-малу выяснятьсяи оправдываться, так что даже Тоцкий начинал иногда верить в возможностьуспеха. Тем временем Настасья Филипповна объяснилась с Ганей: слов было сказаноочень мало, точно ее целомудрие страдало при этом. Она допускала однако ж идозволяла ему любовь его, но настойчиво объявила, что ничем не хочет стеснятьсебя; что она до самой свадьбы (если свадьба состоится) оставляет за собойправо сказать: “нет”, хотя бы в самый последний час; совершенно такое же правопредоставляет и Гане. Вскоре Ганя узнал положительно, чрез услужливый случай,что недоброжелательство всей его семьи к этому браку и к Настасье Филипповнелично, обнаруживавшееся домашними сценами, уже известно Настасье Филипповне вбольшой подробности; сама она с ним об этом не заговаривала, хотя он и ждалежедневно. Впрочем, можно было бы и еще много рассказать из всех историй иобстоятельств, обнаружившихся по поводу этого сватовства и переговоров; но мы итак забежали вперед, тем более, что иные из обстоятельств являлись еще в видеслишком неопределенных слухов. Например, будто бы Тоцкий откуда-то узнал, чтоНастасья Филипповна вошла в какие-то неопределенные и секретные от всехсношения с девицами Епанчиными, — слух совершенно невероятный. Зато другомуслуху он невольно верил и боялся его до кошмара: он слышал за верное, чтоНастасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только наденьгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно,непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстнодобивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решилисьэксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу, икупить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то онвозненавидел ее как свой кошмар. В его душе будто бы странно сошлись страсть иненависть, и он хотя и дал наконец, после мучительных колебаний, согласиежениться на “скверной женщине”, но сам поклялся в душе горько отмстить ей заэто и “доехать” ее потом, как он будто бы сам выразился. Всё это НастасьяФилипповна будто бы знала и что-то втайне готовила. Тоцкий до того было ужеструсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывалимгновения, что он как слабый человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресалдухом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала,наконец, слово обоим друзьям что вечером, в день своего рождения, скажетпоследнее слово. Зато самый странный и самый невероятный слух, касавшийсясамого уважаемого Ивана Федоровича, увы! всё более и более оказывался верным.

Тут с первого взгляда всё казалось чистейшею дичью. Труднобыло поверить, что будто бы Иван Федорович, на старости своих почтенных лет,при своем превосходном уме и положительном знании жизни и пр. и пр., соблазнилсясам Настасьей Филипповной, — но так будто бы, до такой будто бы степени, чтоэтот каприз почти походил на страсть. На что он надеялся в этом случае — трудносебе и представить может быть, даже на содействие самого Гани. Тоцкомуподозревалось по крайней мере что-то в этом роде, подозревалось существованиекакого-то почти безмолвного договора, основанного на взаимном проникновении,между генералом и Ганей. Впрочем, известно, что человек, слишком увлекшийсястрастью, особенно если он в летах, совершенно слепнет и готов подозреватьнадежду там, где вовсе ее и нет; мало того, теряет рассудок и действует какглупый ребенок, хотя бы и был семи пядей во лбу. Известно было, что генералприготовил ко дню рождения Настасьи Филипповны от себя в подарок удивительныйжемчуг, стоивший огромной суммы, и подарком этим очень интересовался, хотя изнал, что Настасья Филипповна женщина бескорыстная. Накануне дня рожденияНастасьи Филипповны он был как в лихорадке, хотя и ловко скрывал себя. Обэтом-то именно жемчуге и прослышала генеральша Епанчина. Правда, ЛизаветаПрокофьевна уже с давних пор начала испытывать ветреность своего супруга, дажеотчасти привыкла к ней; но ведь невозможно же было пропустить такой случай:слух о жемчуге чрезвычайно интересовал ее. Генерал выследил этозаблаговременно; еще накануне были сказаны иные словечки; он предчувствовалобъяснение капитальное и боялся его. Вот почему ему ужасно не хотелось в тоутро, с которого мы начали рассказ, идти завтракать в недра семейства. Еще докнязя он положил отговориться делами и избежать. Избежать у генерала иногдазначило просто-за-просто убежать. Ему хоть один этот день и, главное,сегодняшний вечер хотелось выиграть без неприятностей. И вдруг так кстатипришелся князь. “Точно бог послал!” подумал генерал про себя, входя к своейсупруге.

Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ейбыло, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князьМышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти-чтонищий, и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобыразом заинтересовать, отвлечь всё как-нибудь в другую сторону.

В крайних случаях генеральша обыкновенно чрезвычайновыкатывала глаза и, несколько откинувшись назад корпусом, неопределенносмотрела перед собой, не говоря ни слова. Это была рослая женщина, одних лет ссвоим мужем, с темными, с большою проседью, но еще густыми волосами, снесколько горбатым носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и тонкимивпалыми губами. Лоб ее был высок, но узок; серые, довольно большие глаза имелисамое неожиданное иногда выражение. Когда-то у ней была слабость поверить, чтовзгляд ее необыкновенно эффектен; это убеждение осталось в ней неизгладимо.

— Принять? Вы говорите его принять, теперь, сейчас? — игенеральша из всех сил выкатила свои глаза на суетившегося пред ней ИванаФедоровича.

— О, на этот счет можно без всякой церемонии, если толькотебе, мой друг, угодно его видеть, — спешил разъяснить генерал. — Совершенныйребенок и даже такой жалкий; припадки у него какие-то болезненные; он сейчас изШвейцарии, только-что из вагона, одет странно, как-то по-немецкому, и вдобавокни копейки, буквально; чуть не плачет. Я ему двадцать пять рублей подарил ихочу ему в канцелярии писарское местечко какое-нибудь у нас добыть. А вас,mesdames[1], прошу его попотчевать, потому что он, кажется, и голоден…

— Вы меня удивляете, — продолжала попрежнему генеральша; —голоден и припадки! Какие припадки?

— О, они не повторяются так часто, и притом он почти какребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, — обратился он опять кдочерям, — хотел попросить проэкзаменовать его, всё-таки хорошо бы узнать, кчему он способен.

— Про-эк-за-ме-но-вать? — протянула генеральша и вглубочайшем изумлении стала опять перекатывать глаза с дочерей на мужа иобратно.