— Не знаю; я там только здоровье поправил; не знаю, научилсяли я глядеть. Я, впрочем, почти всё время был очень счастлив.

— Счастлив! вы умеете быть счастливым? — вскричала Аглая: —так как же вы говорите, что не научились глядеть? Еще нас поучите.

— Научите, пожалуста, — смеялась Аделаида.

— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я всё почти времяза границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только не скучно; я стал скоровыздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, темдороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставалеще счастливее, А почему это всё — довольно трудно рассказать.

— Так что вам уж никуда и не хотелось, никуда вас непозывало? — спросила Александра.

— Сначала, с самого начала, да, позывало, и я впадал вбольшое беспокойство. Всё думал, как я буду жить; свою судьбу хотел испытать,особенно в иные минуты бывал беспокоен. Вы знаете, такие минуты есть, особеннов уединении. У нас там водопад был, небольшой, высоко с горы падал и такоютонкою ниткой, почти перпендикулярно, — белый, шумливый, пенистый; падалвысоко, а казалось, довольно низко, был в полверсте, а казалось, что до негопятьдесят шагов. Я по ночам любил слушать его шум; вот в эти минуты доходилиногда до большого беспокойства. Тоже иногда в полдень, когда зайдешькуда-нибудь в горы, станешь один посредине горы, кругом сосны, старые, большие,смолистые; вверху на скале старый замок средневековой, развалины; нашадеревенька далеко внизу, чуть видна; солнце яркое, небо голубое, тишинастрашная. Вот тут-то, бывало, и зовет всё куда-то, и мне всё казалось, что еслипойти всё прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, гденебо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизньувидишь, в тысячу раз сильней и шумней чем у нас; такой большой город мне всёмечтался, как Неаполь, в нем всё дворцы, шум, гром, жизнь… Да, мало ли чтомечталось! А потом мне показалось, что и в тюрьме можно огромную жизнь найти.

— Последнюю похвальную мысль я еще в моей Христоматии, когдамне двенадцать лет было, читала, — сказала Аглая.

— Это всё философия, — заметила Аделаида, — вы философ и насприехали поучать.

— Вы, может, и правы, — улыбнулся князь, — я действительно,пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать… Этоможет быть; право, может быть.

— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны,— подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, в родеприживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевлепрожить, только о копейках и говорит, и заметьте, у ней деньги есть, онаплутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и вашечетырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и,кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.

— На счет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, —сказал князь: — я слышал один рассказ человека, который просидел в тюрьме летдвенадцать; это был один из больных у моего профессора и лечился. У него былиприпадки, он был иногда беспокоен, плакал и даже пытался раз убить себя. Жизньего в тюрьме была очень грустная, уверяю вас, но уж конечно не копеечная. А всёзнакомство-то у него было с пауком, да с деревцом, что под окном выросло… Но явам лучше расскажу про другую мою встречу прошлого года с одним человеком. Тутодно обстоятельство очень странное было, — странное тем собственно, что случайтакой очень редко бывает. Этот человек был раз взведен, вместе с другими, наэшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, заполитическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование, иназначена другая степень наказания; но однако же в промежутке между двумяприговорами, двадцать минут, или по крайней мере четверть часа, он прожил поднесомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет. Мне ужаснохотелось слушать, когда он иногда припоминал свои тогдашние впечатления, и янесколько раз начинал его вновь расспрашивать. Он помнил всё с необыкновенноюясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах вдвадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты тристолба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели кстолбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые, длинные балахоны), ана глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем противкаждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомыйстоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третьюочередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минутпять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечнымсроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживетстолько жизней, Что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так чтоон еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься стоварищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобыподумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругомпоглядеть. Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения иименно так рассчитал. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясьс товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос идаже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами,настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он зналзаранее, о чем он будет думать: ему всё хотелось представить себе, как можноскорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через триминуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же? Где же? Всё это ондумал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора спозолоченною крышей сверкала на ярком солнце, Он помнил, что ужасно упорносмотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей:ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудьсольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет исейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в этовремя тяжело, как беспрерывная мысль: “Что если бы не умирать! Что если быворотить жизнь, — какая бесконечность! всё это было бы мое! Я бы тогда каждуюминуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетомотсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!” Он говорил, что эта мысль у негонаконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтоб его поскорейзастрелили.

Князь вдруг замолчал; все ждали, что он будет продолжать ивыведет заключение.

— Вы кончили? — спросила Аглая.

— Что? кончил, — сказал князь, выходя из минутнойзадумчивости.

— Да для чего же вы про это рассказали?

— Так… мне припомнилось… я к разговору…

— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь,верно хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, ииногда пять минут дороже сокровища. Всё это похвально, но позвольте однако же,как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь емупеременили же наказание, стало быть, подарили же эту “бесконечную жизнь”. Ну,что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту “счетом”?