— О, нет, он мне сам говорил, — я его уже про это спрашивал,— вовсе не так жил и много, много минут потерял.

— Ну, стало быть, вот вам и опыт, стало быть, и нельзя житьвзаправду, “отсчитывая счетом”. Почему-нибудь да нельзя же.

— Да, почему-нибудь да нельзя же, — повторил князь, — мнесамому это казалось… А всё-таки, как-то не верится…

— То-есть вы думаете, что умнее всех проживете? — сказалаАглая.

— Да, мне и это иногда думалось.

— И думается?

— И думается, — отвечал князь, попрежнему с тихою и дажеробкою улыбкой смотря на Аглаю; но тотчас же рассмеялся опять и веселопосмотрел на нее.

— Скромно! — сказала Аглая, почти раздражаясь.

— А какие однако же вы храбрые, вот вы смеетесь, а меня таквсё это поразило в его рассказе, что я потом во сне видел, именно эти пятьминут видел…

Он пытливо и серьезно еще раз обвел глазами своихслушательниц.

— Вы не сердитесь на меня за что-нибудь? — спросил он вдруг,как бы в замешательстве, но однако же прямо смотря всем в глаза.

— За что? — вскричали все три девицы в удивлении.

— Да вот, что я всё как будто учу… Все засмеялись.

— Если сердитесь, то не сердитесь, — сказал он, — я ведь самзнаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни. Я, может быть,иногда очень странно говорю…

И он решительно сконфузился.

— Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили неменьше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчивоначала Аглая: — и не беспокойтесь, пожалуста, что вы нас поучаете, тут никакогонет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизнисчастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из тогои из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь.Этак можно прожить.

— За что ты всё злишься, не понимаю, — подхватилагенеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и о чем вы говорите, тоже немогу понять. Какой пальчик и что за вздор? Князь прекрасно говорит, тольконемного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, атеперь совсем осовел.

— Ничего, maman. — А жаль, князь, что вы смертной казни невидели, я бы вас об одном спросила.

— Я видел смертную казнь, — отвечал князь.

— Видели? — вскричала Аглая: — я бы должна была догадаться!Это венчает всё дело. Если видели, как же вы говорите, что всё время счастливопрожили? Ну, не правду ли я вам сказала?

— А разве в вашей деревне казнят? — спросила Аделаида.

— Я в Лионе видел, я туда с Шнейдером ездил, он меня брал.Как приехал, так и попал.

— Что же, вам очень понравилось? Много назидательного?Полезного? — спрашивала Аглая.

— Мне это вовсе не понравилось, и я после того немного боленбыл, но признаюсь, что смотрел как прикованный, глаз оторвать не мог.

— Я бы тоже глаз оторвать не могла, — сказала Аглая.

— Там очень не любят, когда женщины ходят смотреть, даже вгазетах потом пишут об этих женщинах.

— Значит, коль находят, что это не женское дело, так темсамым хотят сказать (а, стало быть, оправдать), что это дело мужское.Поздравляю за логику. И вы так же, конечно, думаете?

— Расскажите про смертную казнь, — перебила Аделаида.

— Мне бы очень не хотелось теперь… — смешался и как бынахмурился князь.

— Вам точно жалко нам рассказывать, — кольнула Аглая.

— Нет, я потому, что я уже про эту самую смертную казньдавеча рассказывал.

— Кому рассказывали?

— Вашему камердинеру, когда дожидался…

— Какому камердинеру? — раздалось со всех сторон.

— А вот что в передней сидит, такой с проседью, красноватоелицо; я в передней сидел, чтобы к Ивану Федоровичу войти.

— Это странно, — заметила генеральша.

— Князь — демократ, — отрезала Аглая, — ну, если Алексеюрассказывали, нам уж не можете отказать.

— Я непременно хочу слышать, — повторила Аделаида.

— Давеча, действительно, — обратился к ней князь, несколькоопять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), —действительно у меня мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали,дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильйотины,когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на эту доску.

— Как лицо? Одно лицо? — спросила Аделаида: — странный будетсюжет, и какая же тут картина?

— Не знаю, почему же? — с жаром настаивал князь: — я вБазеле недавно одну такую картину видел. Мне очень хочется вам рассказать… Якогда-нибудь расскажу… очень меня поразила.

— О базельской картине вы непременно расскажете после, —сказала Аделаида, — а теперь растолкуйте мне картину из этой казни. Можетепередать так, как вы это себе представляете? Как же это лицо нарисовать? Так,одно лицо? Какое же это лицо?

— Это ровно за минуту до смерти, — с полною готовностиюначал князь, увлекаясь воспоминанием и, повидимому, тотчас же забыв о всемостальном, — тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступилна эшафот. Тут он взглянул в мою сторону; я поглядел на его лицо и всё понял…Впрочем, ведь как это рассказать! Мне ужасно бы ужасно бы хотелось, чтобы выили кто-нибудь это нарисовал! Лучше бы, если бы вы! Я тогда же подумал, чтокартина будет полезная. Зияете, тут нужно всё представить, что было заранее,всё, всё. Он жил в тюрьме и ждал казни, по крайней мере еще чрез неделю; онкак-то рассчитывал на обыкновенную формалистику, что бумага еще должна куда-топойти и только чрез неделю выйдет. А тут вдруг по какому-то случаю дело былосокращено. В пять часов утра он спал. Это было в конце Октября; в пять часовеще холодно и темно. Вошел тюремный пристав тихонько, со стражей, и осторожнотронул его за плечо; тот приподнялся, облокотился, — видит свет: “что такое?” —“В десятом часу смертная казнь”. Он со сна не поверил, начал-было спорить, чтобумага выйдет чрез неделю, но когда совсем очнулся, перестал спорить изамолчал, — так рассказывали, — потом сказал: “Всё-таки тяжело так вдруг”… иопять замолк, и уже ничего не хотел говорить. Тут часа три-четыре проходят наизвестные вещи: на священника, на завтрак, к которому ему вино, кофей иговядину дают (ну, не насмешка ли это? Ведь, подумаешь, как это жестоко, а сдругой стороны, ей богу, эти невинные люди от чистого сердца делают и уверены,что это человеколюбие), потом туалет (вы знаете, что такое туалетпреступника?), наконец везут по городу до эшафота… Я думаю, что вот тут тожекажется, что еще бесконечно жить остается, пока везут. Мне кажется, он навернодумал дорогой: “Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду, потомеще та останется, потом еще та, где булочник направо… еще когда-то доедем добулочника!” Кругом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, — всёэто надо перенести, а главное, мысль: “вот их десять тысяч, а их никого неказнят, а меня-то казнят!” Ну, вот это всё предварительно. На эшафот ведетлесенка; тут он пред лесенкой вдруг заплакал, а это был сильный и мужественныйчеловек, большой злодей, говорят, был. С ним всё время неотлучно был священник,и в тележке с ним ехал, и всё говорил, — вряд ли тот слышал: и начнет слушать,а с третьего слова уж не понимает. Так должно быть. Наконец стал всходить налесенку; тут ноги перевязаны и потому движутся шагами мелкими. Священник,должно быть, человек умный, перестал говорить, а всё ему крест давал целовать.Внизу лесенки он был очень бледен, а как поднялся и стал на эшафот, стал вдругбелый как бумага, совершенно как белая писчая бумага. Наверно у него ногислабели и деревенели, и тошнота была, — как будто что его давит в горле, и отэтого точно щекотно, — чувствовали вы это когда-нибудь в испуге или в оченьстрашные минуты, когда и весь рассудок остается, но никакой уже власти неимеет? Мне кажется, если, например, неминуемая гибель, дом на вас валится, тотут вдруг ужасно захочется сесть и закрыть глаза и ждать — будь что будет!..Вот тут-то, когда начиналась эта слабость, священник поскорей, скорым такимжестом и молча, ему крест к самым губам вдруг подставлял, маленький такойкрест, серебряный, четырехконечный, — часто подставлял, поминутно. И как толькокрест касался губ, он глаза открывал, и опять на несколько секунд как быоживлялся, и ноги шли. Крест он с жадностию целовал, спешил целовать, точноспешил не забыть захватить что-то про запас, на всякий случай, но вряд ли в этуминуту что-нибудь религиозное сознавал. И так было до самой доски… Странно, чторедко в эти самые последние секунды в обморок падают! Напротив, голова ужасноживет и работает, должно быть,, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; явоображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные и, может быть, и смешные,посторонние такие мысли: “вот этот глядит — у него бородавка на лбу, вот упалача одна нижняя пуговица заржавела…”, а между тем, всё знаешь и всё помнишь;одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя,и всё около нее, около этой точки ходит и вертится. И подумать, что это так досамой последней четверти секунды, когда уже голова на плахе лежит, и ждет, и…знает, и вдруг услышит над собой, как железо склизнуло! Это непременноуслышишь! Я бы, если бы лежал, я бы нарочно слушал и услышал! Тут, может быть,только одна десятая доля мгновения, но непременно услышишь! И представьте же,до сих пор еще спорят, что, может быть, голова когда и отлетит, то еще ссекунду, может быть, знает, что она отлетела, — каково понятие! А что если пятьсекунд!.. Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна толькопоследняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага,священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы иглядит, и — все знает. Крест и голова, вот картина, лицо священника, палача,его двух служителей и несколько голов и глаз снизу, — всё это можно нарисоватькак бы на третьем плане, в тумане, для аксессуара… Вот какая картина. Князьзамолк и поглядел на всех.