Мой мир ограничивался просторными комнатами с расписаннымистенами, озаренными щедро льющимся светом, а за их пределами – напоеннымароматами воздухом и бесконечной вереницей модно и шикарно одетых людей. Я кнему быстро привык, ибо никогда не видел страданий и несчастий городскихбедняков. Даже прочитанные книги рассказывали об этом новом для меня царстве,где я настолько прочно закрепился, что ничто не могло бы заставить менявернуться в прежний, исчезнувший мир хаоса и страданий.

Я научился играть песенки на спинете. Я научился перебиратьструны лютни и петь тихим голосом, правда, мелодии, как правило, былигрустными. Мой господин любил эти песни.

Иногда мы собирались вместе и хором исполняли перед Мастеромнаши собственные сочинения, а иногда представляли на его суд разученные наминовые танцы.

В жаркое время дня, когда полагалось отдыхать, многие из насиграли в карты. Мы с Рикардо выскальзывали из дома и в поисках партнеров дляазартных игр отправлялись в какую-нибудь таверну. Пару раз мы сильно напились.Узнав об этом, Мастер немедленно положил конец нашим приключениям. Особенно егоужаснуло, что я пьяным упал в Большой канал и меня едва спасли от смерти. Могупоклясться, что при этом известии он побледнел, – я собственными глазамивидел, как от его щек отлила краска.

За это он отхлестал Рикардо хлыстом по ногам. Япреисполнился стыда. Рикардо неподвижно стоял в библиотеке у большого камина,повернувшись спиной, и стойко – без криков и мольбы о прощении – перенеснаказание. Потом он встал на колени и поцеловал кольцо господина. Я поклялсявпредь никогда не напиваться.

Однако на следующий же день я вновь напился. Правда, на этотраз у меня хватило ума доплестись до дома Бьянки и спрятаться у нее подкроватью, где можно было выспаться, не подвергаясь риску. Еще до полуночигосподин вытащил меня оттуда. Я решил, что сейчас получу свое. Но он толькоуложил меня в постель, где я заснул, не успев попросить прощения. В какой-томомент я открыл глаза и увидел, что он сидит за письменным столом и пишет также быстро, как и рисует, в огромной книге, которую ему всегда удавалосьспрятать до ухода из дома.

Когда же остальных, включая Рикардо, все-таки охватываладневная дремота – как правило, такое случалось в особенно жаркие летниедни, – я выбирался на улицу и нанимал гондолу. Я лежал на спине и смотрелв небо, пока мы проплывали по каналу в сторону залива, а на обратном путизакрывал глаза и старался расслышать самые тихие вскрики, доносившиеся изпогруженных в покой сиесты зданий, шелест водорослей, биение воды о подгнившиефундаменты, плач чаек над головой. Меня не раздражали ни мошки, ни запах,поднимавшийся от поверхности каналов.

Однажды днем я не вернулся домой к назначенному для работы изанятий времени – я забрел в таверну послушать музыкантов и певцов. А в другойраз я попал на представление, которое давали на открытых подмостках посредицерковной площади. Никто не сердился на меня за отлучки. Никому ни о чем не докладывали.Никто не устраивал проверки знаний ни мне, ни другим ученикам.

Иногда я спал целый день и просыпался лишь тогда, когда мнесамому того хотелось. Необычайно приятно было, вдруг пробудившись, обнаружитьгосподина за работой – либо в студии, где он, стоя на лесах, писал большуюкартину, либо рядом с собой, за столом в спальне, самозабвенно погруженного всвои записи.

В любое время суток повсюду в изобилии стояли блюда с едой:блестящие грозди винограда, разрезанные на куски зрелые дыни, восхитительныйхлеб из муки мелкого помола со свежайшим маслом. Я ел черные оливки, мягкий сыри свежий лук-порей из садика на крыше. Молоко в серебряных кувшинах всегда былохолодным.

Мастер никогда не ел. Это знали все. Днем он всегдаотсутствовал. О Мастере никогда не говорили без почтения. Он умел читать вдушах мальчиков. Мастер отличал добро от зла и всегда понимал, когда егообманывают. Наши мальчики были хорошими. Иногда кто-то приглушенным голосомупоминал о плохих мальчиках, которых практически сразу же выгоняли из дома. Ноникто даже в мелочах не обсуждал Мастера. Никто не говорил о том, что я сплю вего постели.

В полдень мы все вместе обедали – жареной птицей, нежнымбарашком или толстыми сочными ломтями говядины.

Учителя приходили одновременно по трое или четверо, чтобыобучать небольшие группы подмастерьев. Кто-то работал, кто-то учился.

Из класса, где зубрили латынь, я мог свободно перейти вкласс, где изучали греческий. Иногда я листал сборник эротических сонетов ичитал некоторые из них, как умел, пока на помощь не приходил Рикардо. Вокругнего тут же собирались другие ученики, и начиналось бурное веселье, а учителямприходилось ждать, пока все успокоятся.

При таком попустительстве я делал большие успехи. Я быстроучился и с легкостью отвечал практически на любые произвольно заданные Мастеромвопросы и в свою очередь задавал свои, те, которые меня волновали в тот илииной момент.

Четыре из семи ночей в неделю Мастер посвящал рисованию,обычно начиная с полуночи и вплоть до своего предрассветного исчезновения.Ничто не в силах было оторвать его от работы.

С поразительной легкостью и ловкостью, как огромная белаяобезьяна, он поднимался по лесам и, небрежно уронив с плеч свой алый плащ,выхватывал из рук мальчика приготовленную кисть. Рисовал он так самозабвенно инеистово, что на нас, изумленно следивших за каждым его движением,расплескивалась краска. Он был истинным гением, и всего лишь за несколько часовна холсте оживали потрясающей красоты пейзажи или до мельчайших деталейвыписанные группы людей.

Работая, Мастер всегда что-нибудь напевал вслух. Рисуя попамяти или на основе своего воображения портреты великих писателей или героев,он громко называл для нас их имена. Он обращал наше внимание на краски,которыми пользовался, на контуры и линии, на законы перспективы, позволявшиесоздавать едва ли не осязаемые изображения и помещать их в казавшиеся абсолютнореальными сады, дворцы, залы...

Мальчикам поручалось дорисовать наутро только некоторыедетали: цветную драпировку, тон крыльев, крупные части тел персонажей, которымвпоследствии – пока масляная краска еще будет оставаться подвижной – Мастерсобирался придать бо′льшую выразительность. Сияющие полы дворцов прежнихэпох по нанесении им последних штрихов превращались в настоящий мрамор,попираемый покрасневшими круглыми пятками его философов и святых.

Работа непроизвольно затягивала нас. В палаццо оставалисьдесятки незаконченных полотен и фресок, настолько жизненных, что они казалисьнам вратами в другой мир.

Одареннее всех среди нас был Гаэтано, один из самых младших.Но любой из мальчиков, за исключением меня, мог сравняться с учениками измастерской любого художника, даже с мальчиками Беллини.