– Что значит это имя, господин? Почему ты дал егомне? – Кажется, в тоне, каким был задан вопрос, прозвучало нечто от моегопрежнего «я», хотя, возможно, эти почтительные, но тем не менее дерзкиеинтонации принадлежали уже одетому в золото и дорогие наряды новоявленномупринцу.

– Возлюбленный Бога, – пояснил Мастер.

Нет! Услышать такое было выше моих сил! Бог! Никуда от негоне деться. Я разволновался, меня охватила паника.

Взяв меня за руку, он согнул мой палец так, чтобы тотуказывал на крошечного крылатого младенца, запечатленного золотыми каплямибисера на потертой квадратной подушке, лежавшей рядом с нами.

– Амадео, – сказал он, – возлюбленный бога любви.

В кипе моей одежды, валявшейся у кровати, он нашел тикающиечасы. Он взял их, внимательно рассмотрел и улыбнулся. Просто отличные, сказалон, такие встречаются нечасто. Они весьма ценные и вполне достойны королевскойруки.

– Ты получишь все, что пожелаешь, – добавил Мастер.

– За что?

В ответ опять послышался его смех.

– За вот эти каштановые локоны, – сказал он, перебираямои волосы, – за глаза необычайно насыщенного и красивого коричневогоцвета. За кожу, похожую на свежие молочные сливки поутру, за губы, не отличимыеот розовых лепестков...

Под утро он поведал мне легенды об Эросе и Афродите; онубаюкивал меня рассказами о бездонной печали Психеи, возлюбленной Эроса, неимевшей возможности увидеть его при свете дня.

Потом я шел рядом с ним по холодным коридорам. Сжимаяпальцами мое плечо, он показывал мне изящные белые статуи своих богов и богинь,любовников: Дафну, чьи грациозные руки и ноги превратились в лавровые ветви, вто время как ее любви отчаянно добивался бог Аполлон; беспомощную Леду в объятияхмогучего лебедя.

Он проводил моими руками по изгибам мраморных тел, потщательно высеченным и гладко отполированным лицам, по напряженным икрамсильных, крепких ног, по ледяным расселинам полуоткрытых ртов... А потом онзаставил меня коснуться пальцами его собственного лица и в эти мгновенияпоказался мне такой же мраморной статуей, но только вырезанной еще искуснееостальных и ожившей. И когда он приподнял меня своими мощными руками, япочувствовал исходящий от него жар – жар ароматного дыхания, вздохов инеразборчивых слов...

К концу недели я не мог вспомнить ни слова родного языка.

Не находя среди множества известных мне прилагательныхдостойных эпитетов, я стоял на площади, зачарованно глядя, как Великий СоветВенеции шествует по Моло, слушая доносящиеся с алтаря Сан-Марко слова Великоймессы или наблюдая за судами, плавающими по зеркально гладкой поверхностиАдриатики; или следил за тем, как обмакиваются в краски кисти, как смешиваютсяв глиняных горшочках розовая марена, киноварь, кармин, вишневая краска, лазурь,бирюза, все оттенки зелени, желтая охра, темно-коричневая умбра, лимонныйкраситель, сепия, фиолетовый caput mortuum – все такие красивые – и густой лакпод названием «кровь дракона».

Я добился больших успехов в танцах и фехтовании. Моим любимымпартнером был Рикардо, и вскоре я осознал, что по своим умениям почти неуступаю этому мальчику из старших, превосходя даже Альбиния, который до моегопоявления считался вторым после Рикардо. Надо сказать, однако, что Альбиний недержал на меня зла. Эти мальчики стали для меня братьями.

Они водили меня в дом прекрасной куртизанки БьянкиСольдерини – стройной, гибкой, несравненной чаровницы с волнистыми локонами встиле Боттичелли и миндалевидными серыми глазами, обладавшей благородством,умом и добрым сердцем. Когда бы я ни пришел, меня всегда с радостью принимали вее доме, где молодые женщины и мужчины часами читали стихи, увлеченно обсуждаликазавшиеся бесконечными иностранные войны или способности недавно заявивших осебе художников – кто из них и когда сможет получить следующий заказ и какимэтот заказ будет.

Негромкий, почти детский голосок Бьянки как нельзя лучшесочетался с ее девичьим личиком и крошечным носиком. Рот ее походил нанастоящий розовый бутон. Но она была умна, независима и неукротима. Она холодноотвергала любовников-собственников, предпочитая, чтобы вокруг нее всегдатолпились люди. Любой прилично одетый или носящий меч человек автоматическиполучал доступ в ее гостеприимный дом. Здесь не отказывали в приеме практическиникому, за исключением тех, кто стремился обрести власть над хозяйкой.

У Бьянки можно было встретить гостей из Франции и Германии,и всех без исключения – как иноземцев, так и местных жителей – интересовалвопрос о нашем таинственном и загадочном господине, Мариусе. Однако нам былозапрещено отвечать на вопросы любопытствующих, и когда нас спрашивали, ненамерен ли он жениться, согласится ли написать тот или иной портрет, будет лидома в такой-то день и примет ли у себя того или иного человека, мы лишь молчаулыбались.

Иногда я засыпал на подушках кушетки или даже на одной изкроватей и смотрел сны под аккомпанемент приглушенных голосов зашедших в гостидворян и неизменно убаюкивающей и успокаивающей музыки.

Бывало – хотя и очень редко, – что там появлялся нашгосподин собственной персоной. Он забирал нас с Рикардо, вызывая небольшуюсенсацию в портего – главной гостиной. Он неизменно отказывался отпредложенного кресла и стоял, не снимая плаща с капюшоном. Однако всегдалюбезно улыбался в ответ на уговоры присоединиться к собравшимся и иногда дажедарил Бьянке написанный его рукой миниатюрный портрет.

Они и сейчас явственно стоят перед моими глазами – великоемножество усыпанных драгоценными камнями миниатюр, преподнесенных МастеромБьянке на протяжении тех лет.

– Вы в точности воссоздаете мое лицо по памяти, –говорила она, подходя поцеловать его.

Я видел, с какой осторожностью он удерживал ее на расстоянии– подальше от жесткой, холодной груди и лица, запечатлевая на ее щеках поцелуи,хранящие чары мягкости и нежности, которые развеяло бы его настоящееприкосновение.

Под руководством учителя Леонардо из Падуи я часами читалкниги, стараясь вторить ему в унисон. Освоив латынь, я перешел к итальянскому,потом вновь к греческому языку. Мне одинаково нравились и Аристотель, и Платон,и Плутарх, и Ливий, и Вергилий. Откровенно говоря, я толком не понимал ниодного из них – я просто выполнял задание Мастера, а знания тем временем самисобой копились у меня в голове.

Я не видел смысла в том, чтобы подобно Аристотелю бесконечноговорить о неодушевленных предметах. Жизнь и биографии древних, с такимвоодушевлением изложенные Плутархом, представлялись мне гораздо болееинтересными. Однако я хотел узнать поближе современных людей. Я предпочиталдремать на кушетке у Бьянки, а не спорить о достоинствах того или иногохудожника. К тому же я знал, что мой господин лучше их всех.