Даже достаточно хорошей матерью – по сравнению с идеальной – я назвать себя не могла: слишком не соответствовала установленной в обществе планке. Ненавидела детские площадки, стремилась быстрее заняться своими делами, плохо переносила непослушание ребенка и радовалась одиночеству. Все это настолько отличалось от моих представлений о материнстве, что вгоняло в непрерывный стресс и посыпание головы пеплом. Огромное количество сил тратилось на внутренние конфликты, на ребенка их часто действительно не оставалось.

А он был очень, очень особенным – с такой болезнью, но одновременно и совершенно обыкновенным пареньком. Вихрастым, смешно морщащим нос, очень любящим сладкое и отрицающим как класс всю остальную еду. До крайности непоседливым, импульсивным, весьма и весьма разговорчивым и открытым миру. Сын быстро сходился с детьми и взрослыми, запоем читал про героев и превращал квартиру в филиал хранилища фирмы «Лего». Мы с ним оба были обычными людьми, со своими достоинствами и недостатками, только себе я их простить не могла.

И своим главным «преступлением» считала непонятную эмоциональную глухоту в ответ на ласку сына. Если срывы еще можно было как-то объяснить себе и другим, то холодность приводила в ужас. Нет, я не отталкивала ребенка, но была уверена, что он чувствует напряжение и все понимает. Только спустя долгие годы ситуация прояснилась и изменилась. Со мной снова сыграло злую шутку неумение с интересом и уважением относиться ко всем своим чувствам.

Делиться переживаниями о том, что ты абсолютно неправильная мать и калечишь ребенка своей отстраненностью, мне было не с кем. Периодически случалось беседовать с психологами, но в этом преступлении даже им я не могла признаться. То, что эти специалисты постоянно встречаются с разнообразным неадекватным стыдом и помогают клиентам от него избавиться, мне известно не было, да и вряд ли бы тогда помогло. Срывы и истерики зияли черной дырой на репутации. Я жила с ощущением ущербности, а это спокойствия не добавляло. Более того, отравляло и так непростое существование.

Способ справляться с душевной болью был все тот же – терпеть, пока можешь это делать. Переживания накапливались, и в один момент плотину прорывало: я плакала, кричала и обвиняла. Близкие обижались, отношения рушились, а мне только ненадолго становилось легче. Вскоре снова наваливались привычные стыд, вина и тотальное ощущение собственной неправильности. Однажды знакомый врач доброжелательно сказал, что мой удел – постоянно принимать успокоительное. Я возмутилась и восприняла это как личное оскорбление. Постоянно пить валерьянку? Разве я не смогу справиться без допинга? В его словах я услышала не сочувствие и совет поддержать здоровье, а обвинение в неполноценности и слабости. Успокоительное использовалось только в крайних случаях. Тем не менее здоровье действительно начало давать сбои, а большое количество хранящихся под прессом чувств снова привело в подавленное состояние.

По счастью, на тот момент я все больше погружалась в психологию как науку. И хотя я читала только популяризаторов, однако заподозрила, что нахожусь на начальной стадии депрессии (снижение настроения, снижение умственной и двигательной активности, отсутствие желаний). Авторы подробно объясняли механизм развития заболевания и аргументированно доказывали необходимость применять медикаментозные средства. По-видимому, печатному слову все же удалось меня убедить в том, что антидепрессанты и препараты, поддерживающие истощенную нервную систему, – не свидетельство слабости, а быть в депрессии – не стыдно. По мнению авторов, мне подходил один из безрецептурных препаратов, и регулярное его применение на самом деле благотворно сказалось на настроении.

Мне еще не стали понятны механизмы подавления чувств и не удалось иначе вести себя с сыном и самой собой, но я хотя бы приняла факт, что в определенных случаях можно поддержать себя медикаментозно.