– И от носильщика тоже, – именно этот букет сейчас шумно нюхала Филлис. – Не забудь его, Бобби.

– Да как я могу! – воскликнула та. – Тем более мама недавно рассказывала, что, когда была маленькая, у них дома именно из таких роз состояла живая изгородь.

Остатки второй простыни и черного лака пришлись очень кстати для изготовления нового плаката, содержащего следующую информацию:

«Она уже почти выздоровела!

Спасибо!»

Плакат был обнародован Зеленому Дракону приблизительно через две недели после прибытия замечательной корзины. Старый джентльмен, прочитав его, радостно помахал в ответ. И когда он вместе с Зеленым Драконом скрылся из виду, детям стало совершенно ясно: настал момент признаваться маме во всем, что они проделали за время ее болезни. И теперь, когда это уже нельзя было отложить, задача перестала казаться им такой легкой, как раньше. Но все равно они чувствовали себя обязанными поставить ее в известность. И они поставили. Мама страшно на них рассердилась. Вообще-то с ней редко такое происходило, однако сейчас она была так сердита, как ни разу еще на их памяти. Это было ужасно. И стало еще ужаснее, когда она неожиданно начала плакать. А плач, по моим наблюдениям, столь же заразен, как «свинка» или коклюш, и дети тут же его подхватили, причем в очень острой форме.

Мама сумела остановиться первой. Она вытерла глаза и сказала:

– Простите меня, мои милые. Не надо мне было на вас так сердиться. Уверена, что вы даже причины не поняли.

– Мы ведь совсем не хотели вести себя плохо, мама! – воскликнула сквозь рыдания Бобби, в то время как Питер и Филлис аккомпанировали ей громким пошмыгиванием носов.

– Теперь внимательно меня выслушайте, – продолжила мама. – Совершенно правда, что мы бедны, но у нас есть достаточно средств на жизнь, и вы не должны трезвонить на всю округу о состоянии наших дел. Это плохо. А еще хуже – выпрашивать что-либо у незнакомцев. Вам никогда, понимаете, никогда и ни под каким видом не следует так поступать. Надеюсь, отныне вы это запомните.

Дети ее дружно обняли и, потираясь заплаканными щеками о ее щеки, пообещали запомнить.

– А вашему старому джентльмену я отправлю письмо, – снова заговорила мама. – В котором скажу, что не одобряю… нет, конечно же, не его. Его я как раз поблагодарю за проявленную доброту. Это вашего поведения я, мои милые, не одобряю, а не старого джентльмена, который как раз проявил просто редкостную отзывчивость. Словом, я напишу ему, вы отнесете письмо начальнику станции для передачи старому джентльмену, и больше мы к этому возвращаться не будем.

Когда дети уже остались одни, Бобби произнесла с восхищением:

– Правда, ведь у нас потрясающая мама! Ни один больше взрослый на свете не попросил бы прощения у детей за то, что на них рассердился.

– Да, – кивнул Питер, – она потрясающая, но когда сердится, это ужас.

– Она становится как карающий и яркий меч из ирландской песни, – сказала Филлис. – Если бы мне не стало так страшно, я бы ею любовалась. Она ведь такая красивая в ярости.

Мама дала им письмо, и они отнесли его начальнику станции.

– А мне вроде помнится, вы говорили, у вас есть друзья только в Лондоне, – несколько озадачился он.

– Ну, мы с тех пор вот с ним познакомились, – объяснил Питер.

– И он что же, живет где-то рядом? – спросил начальник.

– Не знаю, – покачал головой Питер. – У нас с ним исключительно железнодорожное знакомство.

Начальник станции удалился в свое святилище за окошком билетной кассы, а дети направились в помещение для носильщиков и там вдоволь наговорились со своим другом, у которого почерпнули несколько важных сведений. Во-первых, что его зовут Перкс. Во-вторых, что у него есть жена и много детей. В-третьих, что лампы паровоза называются головными прожекторами, а те, которые светятся позади состава, – хвостовыми фонарями.

– И это мне только доказывает, что поезда в действительности совсем и не поезда, а замаскированные драконы, – прошептала Филлис, а после полюбопытствовала, похожи ли паровозы один на другой.

– Похожи? – переспросил носильщик по имени Перкс. – Что ты, моя дорогая юная мисс. В них меж собою сходства не больше, чем в нас с тобой. Вот видела, пробежал в одиночестве мимо нас малютка такой без тендера. Он называется бак и сейчас пошел маневрировать на другую сторону Мейдбриджа. Ну, будем, к примеру, считать, будто он ты и есть, маленькая мисс. А есть вот такие бодрые паровозы, большие и сильные, и с каждой у них стороны по три колеса, скрепленные тягами. Ну, так вот эти будто бы я. А паровозы с основных линий пусть будут нашим молодым джентльменом, когда, конечно, он подрастет и обставит у себя в школе всех остальных на спортивных соревнованиях. Эти вот, с основных линий-то, мало того что ребята сильные, так еще и бегут во всю прыть. Один из них и таскает поезд в девять пятнадцать.

– Зеленого Дракона! – воскликнула Филлис.

– Мы-то здесь меж собой его больше улиткой кличем, – поделился носильщик по имени Перкс. – Потому как он чаще других поездов здесь у нас припоздняется.

– Но паровоз-то зеленый, – заспорила Филлис. – Какая ж это улитка?

– Так ведь оно дело такое, улитки тоже в определенное время года зеленые, – ничуть не смутило ее замечание Перкса.

И по дороге домой, торопясь к обеду, дети сошлись во мнении, что обрели в лице Перкса замечательную компанию.

А на другой день Бобби исполнилось двенадцать лет. После обеда ей хоть и мягко, но беспрекословно велели не путаться под ногами вплоть до пятичасового чая.

– Ты не должна видеть то, что мы собираемся сделать, пока мы это не сделали, но потом это будет роскошный сюрприз, – объяснила ей Филлис.

И Бобби, всеми покинутая, направилась в сад. Она старалась, как только могла, испытывать благодарность, но все-таки предпочла бы весело провести время со всеми, а не слоняться часть собственного дня рождения в одиночестве, пусть даже ей там и готовят великолепный сюрприз.

Но в одиночестве у нее появилось время подумать, и она начала обдумывать то, что сказала однажды мама во время болезни, когда у нее были такие горячие руки и так блестели глаза.

А сказала она тогда вот что:

– Воображаю, какой нам выставит счет этот доктор!

И сейчас, нарезая круги по саду среди еще не зацветших роз, кустов сирени, жасмина и американской смородины, Бобби снова и снова мысленно повторяла мамину фразу, и чем больше она о ней думала, тем она меньше ей нравилась.

А потом Бобби вдруг приняла решение, которое побудило ее открыть боковую дверь в садовой стене и вскарабкаться по крутому полю к дороге, тянувшейся вдоль канала. И Бобби пошла вдоль него, пока не поравнялась с мостом, который вел к деревне. Здесь она в ожидании и остановилась. Как же было приятно облокотиться о разогретые ярким солнцем каменные перила моста, любуясь на отливающие лазурью воды канала! До того как они переехали в Дом-с-тремя-трубами, Бобби видела только лондонский Ридженс-канал. Но в нем вода была неприятно-грязного цвета, как, впрочем, и в Темзе, которой, по мнению Бобби, совсем бы не помешало умыть лицо.