Сил не прибавилось. И чуда не произошло.

Ни грома. Ни разверзшейся бездны, готовой поглотить чудовище, ни даже огненного меча на худой-то конец. Вот от меча Никита точно не отказался бы.

Но раз нет, то, стало быть, придется как-нибудь так справляться.

И Дурбин толкнул дверь.

Нужно набраться смелости и всё-таки рассказать коту, что это он живёт у меня, а не я у него.

О делах, которые до крайности сложно реализовать.

Лилечка не собиралась убегать.

Совсем не собиралась.

Просто… её позвали. Тихий такой голос, ласковый, будто вода по камешкам бежит, ластится. И поет-напевает. Как не послушать? Как не пойти на него? Сперва шажочек в сторону, потом другой и… и вот она подле стены стоит.

И стену гладит.

А стена эта сама к Лилечке ластится, пальцы теплом щекочет. Собрала солнечных зайчиков и Лилечке целой горстью в руки, мол, бери, не жалко.

Лилечка и взяла.

Горячие.

И суетятся, суетятся… а рядом уже стена раскрывается, расползается тайным ходом. И тот же голос смеется: не побоишься ли? Лилечка вовсе даже не трусиха. Так, самую малость… но кто ж пауков-то не боится? Или грозы вот.

А тайного хода…

Она оглянулась, убеждаясь, что взрослые люди вновь своими взрослыми делами занялись. Суета вон случилась, беспокойство. Боярыни повскакивали, руками замахали, рукавами драгоценными затрясли, словно птицы дивные. Царица тоже привстала.

Дурно Дурбину.

Жалко его. И помочь бы. Лилечка помогла, если б знала, как. А она не знает. Видит только, но что видит – сама понять не способна.

Учиться надо бы.

И папенька так тоже говорил. А вот маменька ворчала, что наука – не женское дело, что надобно не мозги сушить, а то еще все усохнут, и ладно бы только они, но ведь и лицо попортится, так вот, надобно не науки, а лицо белить.

Щеки румянить.

Лилечка по щекам себя похлопала. Для румяности. И решительно шагнула в темноту. Она ведь недалече. Да и зовут… очень зовут. Именно её.

По имени.

Стена за спиною встала, будто бы и не было там ни залы пыльной, паутиной затянутой, ни лавок, ни боярынь замороченных. Вот тоже, сказать бы надобно, но кому? И поверят ли?

- Где ты? – спросила Лилечка, ибо голос звенел где-то там, впереди.

Она шла.

И шла.

И… лесенка сама под ноги легла.

Старая.

Ступенечки высокие да покатые, иные вовсе горбиками. Блестят влажно. И темно-то вокруг, но у Лилечки в руках целая горсть зайчиков солнечных, с ними-то она не заблудится. И с Фиалкою, что на плече сидит привычно, только головой ушастою крутит.

- Нам вниз, - на всякий случай предупредила Лилечка, и Фиалка ткнулась носом в шею, то ли соглашаясь, то ли даже поторапливая.

Что-то нехорошее делалось.

И голос потому тревожился.

Поторапливал.

Лилечке тоже надо бы, но… ступеньки высокие, крутые, с таких полететь недолго. А кому будет легче, если Лилечка упадет? То-то же… вот она потихонечку, помаленечку, юбки одной рукой придерживая. Вовсе бы их снять, да неможно.

Неудобно.

Но Лилечка старается. Пыхтит от старания. И скачет, ниже и ниже, и небось, этак она в самые-то глубины доберется, может, даже туда, где, как сказывала нянюшка, сидит на стуле белоглазая старуха, мешает зелье кривой клюкой. Одна нога у ней кривая, другая – хромая.

На плече старухи – белый сыч.

На руке – костяная перчатка, ибо сама рука черна и страшна…

Сидит старуха под землей и на свет показаться не смеет, ибо тогда рассыплется прахом. Варит зелье свое, парит, и пар этот белесый сквозь землю сочится, чтобы расползтись туманом белым. Потому-то неможно в туманах ходить, заморочат, зачаруют, здоровье отнимут.

Заколотилось сердечко.

И замерло.

А лестница закончилась. Правда, старухи Лилечка не нашла, но только залу, не сказать, чтобы огромную, поменьше той, которая наверху осталась. И в нынешней не было ни потолков расписных, ни позолоты, ни узоров.

Камень один.

Но красивый. Как будто кто-то из камня этого вздумал ковер драгоценный выложить. И так ладно получилось, что Лилечка не утерпела, погладила, ибо камень этот гляделся гладким, шелковым.

Таким и был.

- Зеленое – это нефрит, - теперь-то голос звучал отчетливо.

Лилечка обернулась.

- Здравствуйте, - сказала она и поклонилась, как матушка учила, ибо женщина, пред Лилечкой представшая, была явно родовитой.

И богатой.

Правда, немножечко мертвой, насколько Лилечка поняла, ведь живые люди не бывают прозрачными, но ведь это еще не повод проявлять невежливость.

- Не бойся, дитя, - сказала женщина, вглядываясь в лицо Лилечки.

- Я не боюсь, - сказала Лилечка и подняла руку с солнечными зайчиками.

- Посади их сюда, - женщина махнула рукой, указывая на каменную чашу, что стояла на каменном же столбе. И тоже узорчатом. Вьется по столбу вьюнок, словно живой, стебелек к стебельку, листочек к листочку, и только бутоны белые полупрозрачные столь хрупкими кажутся, что и тронуть-то боязно.

Но Лилечка тронула.

Сперва зайчиков посадила, потом тронула. Из любопытства. Каменный цветок не шелохнулся.

- В нем почти не осталось силы, - сказала женщина. – Стало быть, не боишься?

Лилечка покачала головой.

И Фиалку с плеча сняла, погладила. Сказала:

- Евдоким Афанасьевич тоже такой… прозрачненький. И хороший. Правда, ворчит все время… вы тоже дух?

- Дух, - согласилась женщина.

- А я Лилечка… Козелкович.

- Из тех ли, что на Свиязи сидят?

- Наверное.

- Милорада, - женщина склонила голову, на которой переливался всеми цветами радуги драгоценный венец. – Теперь уже княгиня Милорада… Рёрик.

Произнесла она это с запинкой.

- Приятно познакомиться, - Лилечка вспомнила, что нужно говорить в подобных случаях. А потом уточнила. – Это вы меня звали?

- Я.

- Зачем?

- Надеялась… странно, что лишь ты меня услышала, дитя, - княгиня сложила руки.

Была она высока.

Худощава.

И красива. Наверное. Или не очень? Матушка говорила, что красивая женщина должна быть высока, статна, ликом кругла и бела. Высокою княгиня еще была. Во всяком случае, выше Лилечки, но вот в остальном… худая очень, даже вон, косточки на руках торчат. И лицо узкое, а не круглое.