хранил слово как сокровище. Всех ближе к нам Сейф ад-довле Абу-л-Хасан Али[850]. Следует посмотреть, поскольку он был муж отважный и способный, преисполненный усердия, какое похвальное слово ему сочинил Мутанабби; доколе на свете будет существовать арабский язык, то слово не будет забыто. С каждым днем оно будет делаться свежее и слава Сейф ад-довле благодаря ему останется живой. Вот как он сочинил:[851]

*Друг мой, я не вижу стихотворца иного!

Раз их ищут, от меня исходят касыды.

Нет удивленья обилию мечей! Оно

Теперь лишь единому Сейф ад-довле![852]

Нрав его благородный проявляется в битве,

Держась доброты и прощенья, он опускает меч.

Когда увидал я, что род людской не стоит его,

То понял: людскому веку он оценку дает.

Достоин званья Сейф тот, кто рубит шеи,

И повелителя — тот, кому не в тягость несчастье.

Рум, беднейшая из божьих стран, ее сыны

Согласны в том, и в похвале тебе у них отказа нет.

Не раз подвергал ты Рум грабежам, пока не бросил,

И франки дальние за ним от страха сна не знали.

Виднеются их замки на горах высоких,

А конница твоя их окружает ожерельем.

Походов ратных друг, его мечи не отдыхали,

Тогда лишь разве, как застывал Сейхан[853].

Никто не получал пощады помимо юных жен

С губами алыми, высокогрудых.

Оплачивают их во тьме ночной батрики[854],

Зато у нас они товар без спроса.

Так судит рок в среде своих людей:

Кому несчастье достается, кому барыш.

Хотя и убивал ты, однако за отвагу

В среде людей ты полюбился как прощатель.

Столь много жизней ты сгубил, что если б прожил их,

То век бы ликовал весь мир, тебя благодаря.

Ты — меч державы и поражает им Аллах,

Ты — знамя веры и повязал его господь.

Люблю тебя, о солнце века и луна его,

Хоть и бранят меня за то два Фаркада[855] и Суха[856],

Все потому, что добродетели твои сияют

И жизнь легкая тебе чужда*.

Не будь у этого мужа столь высоких помыслов, где бы Мутанабби нашел смелость сочинить о нем такое слово, ведь большие люди скрытую насмешку не терпят и за нее отрубают голову. Сколько свет стоит, владыки совершают великие дела и поэты их воспевают. Нужно посмотреть на величие славного дома султана Махмуда, да будет им доволен Аллах, на то, что сочинил в похвалу ему Унсури, несколько блестящих касыд коего я привел в моей «Истории»[857]. Очевидны ясные признаки, что от этого великого падишаха, султана Ибрахима, увидят махмудовские деяния, дабы наездники прозы и поэзии вступили на ристалище красноречия и показали изумительное искусство гарцевать, так чтобы утереть нос предшественникам. *Аллах, да славится поминание его, по милости и могуществу своему облегчит и упростит ему [дело], ибо всесильный над ним, и он угоден Аллаху*.

То, что сочинил Дакики, я тоже написал вслед за этими словами, дабы когда читатели «Истории» дойдут до этого места, они ознакомились бы с ним себе на пользу. Затем я снова возвращусь к истории поры павшего жертвой султана Мас'уда, да будет над ним милость Аллаха, чтобы начать оттуда, где я отложил перо, ежели будет угодно Аллаху, велик он всемогущ. Дакики говорит, стихи:

Двумя вещами забирают владенья,

Одна словно шелк, другая будто шафран.

Одной господь бог дал название злато,

Другая — железо Йемена с закалкой.

В ком возникает мечта добыть себе царство,

Того небо подвигнуть должно на сие.

Речистый язык нужен, щедрые руки,

Коварство всегда, постоянно любезность.

Царство твое ведь добыча, коей не взять

Ни орлу в поднебесье, ни страшному льву.

Две вещи есть, кои добыть его могут:

Индийский меч и самородное злато.

Мечом его надо присвоить себе,

Динаром связать ему ноги, коль сможешь./386/

Кто счастьем владеет, мечом и динаром.

Копьем с длинным древком, кто царского рода,

Тому нужны мудрость и щедрость и смелость:

Судьба разве даром дает государство?

Написана и эта касыда. Как стало видно в недавние дни по делам сего могущественного государя, мы, старики, коли живы будем, еще узрим похвальные деяния, ибо когда в молодом деревце заметны целость, блеск и полномочие, то можно понять, каковы у него будут плоды. И я, Бу-л-Фазл, пребуду в сем обманчивом, пожирающем людей, мире дотоле, покуда не напишу книгу о деяниях сего царского дома и о счастливой поре этого падишаха, да живет он долгие годы. И когда я дойду до того места, то внесу [свою] долю участия, и хусройский: шелк, который я начал ткать, его именем превращу в золотую парчу, клянусь Аллахом, подателем помощи при [исполнении] намерения и убеждения, по милости и превосходству его![858]

ОСТАЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ ГОДА ЧЕТЫРЕСТА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОГО

Историю этого года я уже изложил выше, в томе седьмом, до того места, когда павший жертвой эмир Мас'уд, да будет им доволен Аллах, послал Абдалджаббара, сына ходжи Ахмеда, сына Абдассамада, с посольством в Гурган со служилыми людьми и балдахином, чтобы нареченную [эмира, дочь] Бакалиджара, привезти из тамошнего гарема в гарем сего падишаха. Тогда, когда я писал эти повествования, положение переменилось в этом великом государстве в таком виде, как я рассказывал[859], и пришлось прервать работу. Но вот я снова вернулся к повествованию истории.

Прибыли письма из Рея, дескать, дебир Тахир, кедхудай Рея и тамошнего края, столь предается забавам, веселью и [разным] обрядам, что дело дошло до разврата, ибо однажды, в пору цветения роз, он рассыпал их столько, как не поступил бы ни один царь, и при том среди лепестков роз находились разбросанные динары и диремы. Таш и все предводители были у него, всем унесли с пира ценные подношения[860]. Когда они удалились пьяные, Тахир со своими гулямами и близкими людьми отбросил всякий стыд, и непристойность /388/ дошла до того, что он велел принести золотые и серебряные чаши. Их завернули в шелковую полосу, он повязал ею чресла, как поясом, надел на голову венец, свитый из миртовых веток, украшенный красными розами, и пустился в