Она была прекрасна.

Пугающе прекрасна.

Это было существо не из нашего мира. Это была…

Убумэ.

– Сэкигути!

Это был голос Кёгокудо.

За моей спиной на лестнице застыли в напряженном ожидании несколько полицейских. Возглавляли их Киба и Кёгокудо.

– Сэкигути! Это – Рёко-сан! Она из этого мира! Она – человек, а не призрак! Не бойся. Это только лишь Рёко-сан, которая стоит перед тобой, держа на руках младенца. Ты должен забрать у нее младенца. Никто, кроме тебя, не сможет этого сделать.

«Потому что это я отдал ей любовное письмо».

Я сделал шаг вперед. Рёко отступила назад. Еще один шаг. Больше отступать было некуда.

– Ну же. Пожалуйста, отдай его мне… мама.

«Наконец-то я вспомнил это слово. Ты больше не станешь меня наказывать. Ведь я правильно, я правильно назвал тебя».

Лицо Рёко тотчас приобрело свое обычное тревожное выражение. Она была растеряна – или же… она была в отчаянии. Затем ее губы немного приоткрылись, словно она хотела что-то сказать, –

и она обеими руками протянула мне младенца.

Кокакутё – похитительница детей,

превратилась в убумэ – ту, которая отдавала.

В тот самый момент, когда я взял его на руки, младенец принялся плакать во всю мочь своих легких.

Услышав это, Рёко словно обрела наконец душевное спокойствие; выражение ее лица стало добрым и ласковым, и она покачнулась.

«Она что-то говорит».

Затем Рёко Куондзи медленно упала в бездну –

на самое дно ада.

Я так и не смог расслышать, что она тогда говорила.

В ту ночь, когда ушла из жизни Рёко, Кёко тоже тихо покинула этот мир, словно последовав за матерью и старшей сестрой. Причиной тому не была неудачно выполненная операция: согласно отчету ответственного врача, ее организм был настолько истощен, что удивительно, каким образом в нем до сих пор сохранялась жизнь.

Так за одну ночь оборвалась про́клятая кровная линия рода Куондзи. Все женщины, унаследовавшие кровь с наследственным проклятием, умерли, и в отвратительной и зловещей истории этой семьи, тянувшейся многие поколения, наконец была поставлена точка.

К счастью, младенец, которого я забрал, был совершенно невредим, и с матерью и медсестрой, на которых было совершено нападение, тоже не случилось ничего серьезного. Только, как я слышал, полицейскому, чье лицо было порезано скальпелем, на рану были наложены шесть швов, и теперь на его щеке красовался огромный шрам.

Не знаю, как Кибе удалось написать полицейский отчет о деле семьи Куондзи: он не переставал вздыхать и сетовать на то, что до сих пор совершенно не понимает, что же там произошло.

Как бы то ни было, наибольшую головную боль полиции доставили изъятые останки младенцев. По словам Кибы, из всех родителей только Харасава, обливаясь слезами, забрал останки своего сына; остальные же две пары наотрез отказались даже смотреть на них.

Их тоже можно было понять.

Может быть, они пытались всё забыть.

А может быть, они были просто бессердечны.

Мне было интересно, что в конце концов случится с останками двоих детей, умерших еще до войны, и с младенцем без головы, которого родила Рёко. Когда я думал о них, то чувствовал странную безнадежную тоску, сжимавшую мне сердце.

Спустя два дня с той дождливой ночи в местной газете появилась маленькая статья, напечатанная в самом углу страницы.

«Необычная смерть. Обнаружено тело бесследно пропавшего молодого врача».

Я прочитал этот заголовок, не испытывая практически никаких эмоций.

Как и следовало ожидать, статья представляла суть дела в самом нелепом свете. Написанное не имело отношения к действительности и реальным фактам – нет, там не были схвачены даже общие очертания случившегося, не была отражена ни одна сюжетная линия всей истории – вплоть до того, что вообще было непонятно, где именно произошел инцидент, настолько многие факты были упущены и до неузнаваемости искажены. Рёко погибла в результате несчастного случая, Кёко умерла от болезни, а Кикуно совершила самоубийство. Если б все эти лишенные какой бы то ни было логической связи несчастья действительно произошли в течение единственного вечера, это было бы гораздо более таинственно и непостижимо, чем случившееся на самом деле.

«Какая ирония».

Так я подумал.

Уже в течение целых четырех дней, прошедших с того дня, я жил нахлебником в доме Кёгокудо, как будто это было само собой разумеющимся.

Мне не хотелось возвращаться домой. Нет, по правде, мне не хотелось встречаться с моей женой. Не хотелось видеться ни с какой женщиной. На самом деле мне не хотелось видеться ни с кем из людей. Как в те далекие времена, мне хотелось лишь спрятаться в скорлупе своей меланхолии и сделать вид, будто окружающего мира не существует. Однако это было не так-то просто. Я прошел только половину пути: увязнув одной ногой в том берегу реки Сандзу, отделяющей мир живых от мира мертвых, я медленно погружался в бестолковую и пустую повседневную жизнь. Поэтому я хотел хотя бы недолго побыть вдали от этого глупого быта. Может быть, этого было бы достаточно.

Такое у меня было настроение.

Поднявшись утром, Кёгокудо, по своему обыкновению, отправлялся в магазин и читал там книгу; закрыв магазин, он продолжал читать в своей застеленной татами гостиной; когда темнело, читал в постели до глубокой ночи; он поздно засыпал и рано просыпался.

Что до меня… то у меня не было никаких определенных дел, и к тому же ни за что не хотелось браться, так что я целыми днями бездельничал, лежа на татами в гостиной, буквально превратившись в живое изображение праздности.

На третий день после той ночи в клинике установилась ясная и жаркая погода, и Кёгокудо сжег во дворе своего дома все исследовательские журналы Фудзимаки. Хотя меня это особенно не волновало, все же было ощущение, что для медицинского мира подобная кремация результатов ценных исследований, которые даже не были опубликованы, была серьезной потерей. Происшествие и результаты исследований – это разные вещи. Я подумал, что смешивать одно с другим было совсем не похоже на Кёгокудо.

Когда я сказал ему об этом, мой друг ответил:

– Сегодняшнее общество не готово воспринять эту технологию. К тому же если она действительно необходима человечеству, то, когда общество будет готово ее воспринять, обязательно появится кто-то, кто ее разработает. Поэтому даже если сейчас подобная вещь и существовала бы, она не нашла бы применения.

«Это тоже верно».

«Если ты все равно их сжигаешь, то почему бы не сжечь и дневники тоже?» – предположил я, но, как оказалось, именно дневники были изъяты полицией в качестве улик по этому делу.