Она начала раздеваться, медленно, не спеша, не опуская глаз,горящих в темноте. Расстегнула усеянный серебряными бляшками пояс. Сняларазрезанную по бокам cotehardie, стянула шерстяную тясношку, под которой былатолько тонюсенькая белая chemise. Тут слегка задержалась. Знак был вполнеясным. Он медленно приблизился, нежно коснулся ее.

Chemise была сшита из фламандской ткани, названной по имениее изобретателя Баптисты из Камбрэ. Изобретение мсье Баптисты очень сильноповлияло на развитие текстильного промысла. И секса.

Pulchra tibi facies

Oculorum acies

Capiliorum series

О guam clara species!

Nazaza!

Он осторожно помог ей, еще осторожней и еще нежнейпреодолевая инстинктивное сопротивление, тихий инстинктивный страх.

Как только изобретение мсье Баптисты оказалось на земле, надругих тряпочках, он вздохнул, но Николетта не позволила ему долго любоватьсяоткрывшейся картиной. Она крепко прижалась к нему, охватив руками и ища губамиего губы. Он послушался. А тому, в чем было отказано его глазам, приказалнаслаждаться прикосновением, отдавая им дань дрожащими пальцами и ладонями.

И Рейневан пал. Пал к ее ногам. Воздавал почести. КакПерсеваль перед Граалем.

Rosa rubicundior

Lilio candidior,

Omnibus formosior

Semper, semper in te glorior!

Она тоже опустилась на колени, крепко обняла его.

– Прости, – шепнула, – нет опыта.

Nazaza! Nazaza! Nazaza!

Отсутствие опыта не помешало им. Нисколько.

Голоса и смех танцующих немного удалились, попритихли, а влюбовниках утихла страсть. Руки Николетты слегка дрожали, он чувствовал также,как дрожат охватывающие его бедра. Видел, как дрожат ее опущенные веки иприкушенная нижняя губа.

Когда она наконец разрешила, он приподнялся. И любовался ею.Овал лица – как у Кэмпина, шея – как у Мадонн Парлера. А ниже – скромная,смущенная nuditas virtualis[406] – маленькие кругленькиегрудки с потвердевшими от желания сосками. Тонкая талия, узкие бедра. Плоскийживот. Стыдливо сведенные бедра, полные, прекрасные, достойные самых изысканныхкомплиментов. От комплиментов, кстати, и восхвалений у Рейневана аж кипело вголове. Ведь он был эрудитом, трувером, любовником, равным – в собственномпонимании – Тристану, Ланселоту, Паоло де Римини, Гвилельму де Кабестану поменьшей мере.

Он мог – и хотел – сказать ей, что она lilio candidjor,белее, чем лилия и omnibus formosior, прекраснейшая из прекрасных. Мог – ихотел ей сказать, что она ferma pulcherrima Dido, deas supereminet omnis, laregina savoroza, Izeult la blomda, Beatrice, Blanziflor, Helena, Venusgenerosa, herzeliebez vroweln lieta come bella, la regina del cielo.[407] Все это он мог – и хотел ей сказать. И был не в силахзаставить себя протиснуть эти слова сквозь перехваченную спазмой гортань.

Она это видела. Знала. Да и как можно было не увидеть и непонять? Ведь только в глазах ошеломленного счастьем Рейневана она быладевочкой, девушкой, дрожащей, прижимающейся, закрывающей глаза и прикусывающейнижнюю губу в болезненном экстазе. Для каждого умудренного опытом мужчины –окажись такой поблизости – все было бы предельно ясно: это не робкая инеопытная девчонка, это богиня, гордо и даже высокомерно принимающая положенноеей почитание. А богини знают все и все замечают.

И не ждут почестей в виде слов.

Она притянула его на себя. Повторился ритуал. Извечныйобряд.

Nazaza! Nazazaz! Nazaza!

Trillirivos!

Тогда, на поляне, слова домины дошли до него не во всей ихглубине, ее голос, который был словно ветер с гор, терялся в гуле толпы, тонулв криках, пении, музыке, гудении костра. Теперь, в мягком безумии любви, ееслова возвращались более звучными, более четкими. Пронизывающими. Он слышал ихсквозь шум крови в ушах. Но понимал ли до конца?

«Аз есьм красота зеленой Земли… Аз есьм Лилит, аз есьмпервая из первых, аз есьм Астарта, Кибела, Геката, аз есьм Ригатона, Эпона,Рианнон, Ночная Кобыла, любовница вихря. Ибо я – нетронутая дева и я – горящаяот желания любимица богов и демонов. И истинно говорю вам: как была я с вами отначала начал, так и найдете вы меня у края их».

– Прости меня, – сказал он, глядя на ееспину, – за то, что случилось. Я не должен был… Извини…

– Не поняла? – повернулась она к немулицом. – За что я должна тебя простить?

– За то, что случилось. Я был неразумен. Я забылся. Явел себя неверно.

– Следует ли понимать это так, – прервалаона, – что ты сожалеешь? Ты это хотел сказать?

– Да… нет! Нет, не это… Но надо было… Надо былосдержаться… Я должен быть рассудительнее…

– Значит, все-таки сожалеешь, – снова прервалаона. – Коришь себя, чувствуешь свою вину. Сожалеешь о том, что случилось.Короче говоря, многое бы дал, чтобы все это не произошло. Чтобы я снова стала…

– Послушай…

– А я… – Она не хотела слушать. – Я, подуматьтолько… Я готова была идти с тобой. Сейчас, сразу, такая, какая есть. Туда,куда идешь ты. На край света. Только бы с тобой.

– Господин Биберштайн… – пробормотал он, опускаяглаза. – Твой отец…

– Ясно, – опять прервала она. – Мой отец.Вышлет погоню. А две погони подряд для тебя, пожалуй, чересчур.

– Николетта… Ты не поняла меня.

– Ошибаешься. Поняла.

– Николетта…

– Помолчи. Ничего не говори. Усни. Спи.

Она коснулась рукой его губ таким движением, что оно былопочти незаметным. Он вздрогнул. И неведомо как оказался на холодной сторонегоры. Ему казалось, что он уснул лишь на мгновение. И однако, когда проснулся,ее рядом не было.

– Конечно, – сказал альп. – Конечно же, я еепонимаю. Но, увы, не видел.

Сопровождающая альпа гамадриада приподнялась на цыпочки,что-то шепнула ему на ухо и тут же спряталась у него за плечом.