хоть без дыр и не протекают. И с розовыми шнурками в полоску чёрную, завязанными на аккуратные бантики.

Она обещала Белой Кошечке быть осторожной.

Провести ночь там, где точно никого нет — это ведь звучит осторожно?

Поджимает губы, опускается на одну из скамеек под одним из фонарных столбов. Сам фонарь выглядит как фонарь, вот такая коробочка-лампочка, со стеклянными стенками. Мигает время от времени, отбрасывает круг света к правому краю, бортику лавочки.

Слабая улыбка.

Будь это мангой, Мика бы достала пачку дешёвых сигарет, зажигалку. Дала огня, закурила. Получился б прекрасный кадр.

Вот только она никогда не курила и не собирается. По крайней мере, пока.

Воровка бездомная, теперь так, что ли? Откуда тогда ощущение, что это её обокрали? Что у неё забрали всё самое важное. Безвозвратно. Куда ни стучись, кого ни проси, этих вещей не вернуть. Да она даже не может сказать внятно, что именно у неё отняли. Хочется выдать «Всё!». А правильных слов не знает.

Так сидит какое-то время, обе руки в карманах. В одном — пусто, во втором — цепко держится за палочки леденцов.

«Мои».

— Мои, — повторяет голосом.

Закидывает голову к небу.

Там — ни звёздочки, только густые-густые косматые облака.

И не то, чтобы очень темно. Даже первый снег сыпет. Снежинки по воздуху плавают. Одна даже приземляется на вздёрнутый кончик носа, тут же тает.

Лёгкий шорох травы где-то там, за спиной.

Ветер, да. Конечно же ветер. Её вечный спутник.

Голени уже не так сильно ноют. И ступни почти отдохнули.

Классно, всё-таки, что хотя бы сейчас никто никуда не торопит.

Мика поднимается на ноги, сводит, разводит плечи. Оправляет подол курточки, встряхивает головой.

Идти.

Тихий звук, как упала капля.

И как штришком проскользнул по плитам иссохший опавший лист.

***

Из всех возможных, почему именно это место?

Мика ходит между, кажется, заброшенных каруселей. Ночью здесь всё заброшенным ощущается. Даже не так: покинутым, спрятанным.

Тёмные фигуры машинок на невысоких американских горках. Кабинка качели-маятника у большой стены, похожей на обелиск.

Дракар-колыбелька на фоне сцены с зубастым, выныривающим из воды морским змеем. Спящие, склонившие головы, сложившие крылья лебеди над искусственным озерком.

Все они, все эти аттракционы стыдливо укрыты прозрачными настилами-дождевиками, так, что сквозь покров кажутся совсем старыми. Убранными, задвинутыми.

И ей… Ей спокойно, вот здесь, да, среди убранного и задвинутого.

Огибает кирпичное здание с улыбающимся клоуном на покатой крыше — и даже его взгляд потухший. Не курит сигару, не ухмыляется.

Минует павильон, где у порога стражами высятся два зеркала с искривлённым стеклом — и выбирает не смотреть в них.

Будь у неё плеер… Вздыхает, опять мыслит фильмами.

Нет у неё плеера, не понимает она, как можно уходить в музыку. Ну, как. Понимает, что музыка может играть в голове. Любимая-то музыка у неё есть. Ей вот Холзи нравится, она дикая и живая. Она не поёт, она кричит, как будто глухие стены голосом разбивает. И вот это её «тебе не проснуться, это не сон, ты часть машины, не человек. Твоё лицо искусственное, и ты живёшь только на экране, и с низкой самооценкой, и твоё топливо — просто бензин».

Вот-вот всё абсолютно так, да.

Жить на топливе. И только пока на экране, с золотым сердцем, руками холодными.

Мика уважает Холзи. Ей кажется, что Холзи бы её поняла. Она ведь такая же странная и отбитая.

Когда-нибудь Мика тоже петь будет.

Она никогда не пробовала, но если «петь» это про «кричать под бит о своих эмоциях», то, наверное, у неё получится.

Только бы научиться кричать.

Вдоль аллеи колышутся ветви деревьев, опадают последние, задержавшиеся до самого начала зимы, листья. Даже среди листьев находятся заторможенные, которых силком от веток приходится отрывать, чего уж тогда о людях.

Опять вздыхает.

Хлюп-хлюп, как подошвой сапог по луже. Откуда бы им здесь взяться?

***

Смотреть под ноги — это очень полезно: никогда не знаешь, в какой момент на плитах заметишь стрелочки.

Мика осекается, останавливается. Поднимает взгляд вдоль аллеи — и, да, видит череду неровных беленьких стрелочек, как разметка на трассе. Вот такие же, аляповатые, простой краской, они тянутся-тянутся — и уходят за угол, в поворот.

Там ещё шатёртички разные за бордюром. Со сладкой ватой и вот этим всем. Беленькие, в полоску синие. Над одним из них поднимается светлый воздушный шарик. Шарик с большими глазками и улыбкой доброй — и его потоком воздуха вот туда, в указанном направлении тянет.

По указке идти не очень-то хочется.

По этому поводу разворачивается — и оступается. Всё-таки отступает к «указке».

А всё потому, что теперь перед ней на земле выведена плотная тёмно-красная линия, перечёркивающая аллею. И расходящаяся штриховкой по плитам всё дальше и дальше, в тех местах, которые Мика уже прошла.

Та-а-ак, она выдыхает. Смотрит в одну, и в другую сторону. Бордюры аллеи тоже замазаны красным, и тоже укрыты вот этой самой решётчато-полосатой штриховкой.

Алая краска такая плотная, что как будто налита. Не столько светится, сколько ощущается чуть пульсирующей.

И только стрелочки невинно и угловато раскиданы по дорожке.

Блестят немного. Видно же: совсем свежие.

Привыкла ли Мика нарушать правила? Да, не впервой.

Поэтому подходит к левому бордюру, твёрдо становится на него. И что, что это в тёмную рощу и куда-то вглубь, где нет никакого света? Зато, уж точно…

… в пропасть, куда она едва не угодила, не найдя кончиком носка кроссовка земли за очерчернной границей дороги.

Едва равновесие удержала, но не упала, опять отступила на плиты.

Сглотнула, кивнула. Менее уверенным, осмотрительным, мягким шагом прошла к противоположному, правому.

Не решилась на него взлазить, просто — нагнулась, потянулась рукой.

Ладонь обволакивает лёгкий ветер, сквозящий над пастью простирающейся перед ней черноты.

Значит, аллея теперь — это мост над бездной.

Мика кивает своим новым знаниям.

Опять косится на белые стрелочки. Здравый смысл подсказывает: иди по ним.

Чуйка под ложечкой ноет: нет, тебе не туда.

Остаётся — вот эта вот полоса-штриховка. Кстати, её границы подвинулись, как бы подталкивая к правильному пути.

Алые линии опасно-опасно пульсируют. Невольно возвращают память о кубе.

Мика закусывает губу.

Перебирает в кармане леденцы и бумажки.

Леденцы — нет, нет, нет. Её. А бумажки… Бумажки будут. Да, будут, когда-нибудь.

Достаёт все, что есть, сминает в небольшой ком. Осторожно кидает на линию.

Комочек спокойно катится, светлые листы укрываются тёмным, липким: краска,