Пожимает плечами, кивает слегка приоткрытой, покачивающейся дверце шкафа.

И даже не удивляется.

Вылазит из-под одеяла, легко соскальзывает на всё-таки прохладный паркет.

Раз уж из сна её вырвали, и дальше — очередной беспросветный день, то надо хотя бы одеться. Броня — она в любом виде важная, особенно в этом доме.

Замирает, уже готовая потянуться к рукаву вязанной кофточки, бьёт себя по ладони, кусает губу.

Едва не забыла: подарок, конечно же.

Не то, чтобы она о нём хоть иногда забывает, но порой— очень, уж очень хочется. На прошедший день рождения и подарили. Если вспоминать о нём только по пробуждении, а на всё прочее время — мгновенно выкидывать из головы, то становится куда легче. Просто рефлекс, о котором и говорить-то не принято, как руки помыть. Или зубы почистить, такое. Не думают же об этом всю жизнь.

Опускается на пол, закидывает под кровать руку, щупает-щупает, хватает за пластмассовый край.

Извлекает на свет пресный простенькие неширокие синенькие электронные весы. И блокнотик маленький, с чёрной ручкой, загнанной в переплёт. Вот их — блокнотик и ручку — поднимает, кладёт на стул.

Закидывает голову, встряхивает пока что распущенными, растрёпанными волосами. Становится на неровную, покачивающуюся поверхность, закрывает глаза, ждёт положенных три секунды.

Сходит на пол, методично вписывает проступившие чёрные палочки-цифры на календарном листике в клеточку. Улыбается, видя, что в сравнении не только с предыдущим месяцем, а даже с прошедшей неделей, показатели изменились. Стремительно изменяются. Конечно же, в нужную сторону.

Складывает ручку в блокнотик, их кладёт обратно на поверхность весов, всю конструкцию обратно заталкивает под кровать.

Выдыхает.

Вот теперь наконец-то одеться.

***

Джинсы Мика натягивает в последнюю очередь. Поднимает подол кофточки, затягивает ремень на последнюю дырочку. Ту самую, похоже, потом дополнительно пробивали, сильно отдельно от прочих. Кстати, стандартная затяжка на полтора круга уже даже почти не давит. Даже проседает чуть-чуть.

Опять выдыхает, головой встряхивает, отряхивается, хлопает себя по бёдрам и по щекам.

Что ж всё так плохо-то, а? И дождь настырный всё барабанит и барабанит, и сонливости вроде нет, а глаза жуть как слипаются. Нормально, нормально всё.

Это так часто, и проходит обычно по завтраку.

Чуть пошатывается, вскидывает руку, опираясь на спинку стула у кровати. Касается пульсирующего виска.

Завтрак.

Да, да, точно.

Завтрак.

Надо его приготовить.

Мика закрывает глаза и опять считает, теперь шёпотом до пяти, кивает каждой произнесённой цифре. Сглатывает, только потом поднимает веки.

Новый выдох, уже спокойно и тихо. Можно выходить в коридор.

***

Темно-то как!

Перед глазами чутка темно.

Бывает, бывает. Главное — не сильно шататься.

Дверь в мастерскую чуть дальше по пути приоткрыта, оттуда слышатся шелесты, шорохи, всякое шебуршание.

Мика останавливается у входа, заглядывает.

Несколько сложенных друг на друга, обёрнутых в целлофан прямоугольника. Собранный, лежащий рядом, мольберт. Рядом, вокруг них, повсюду — закрытые банки красок. Пакетик мыла, прищепки, бельевая верёвка сложенные.

А на пыльном полу в три тугих широких кольца свернувшаяся, запрятавшаяся головой в них Кобра. Только кончик хвоста с жёлтой погремушкой торчит, вздрагивает едва уловимо.

— Эй… — Мика аккуратно руку протягивает, пересекает порог помещения. — Ну, — тихонько, к застывшей змее. — Ты чего?..

Хвост зверицы опал, чуть-чуть стукнулся о паркет.

Чуть задел край бельевой верёвки.

Чернота.

Хлёсткая белая молния, рассекающая мгновенную тьму.

Искажённое оскалом ярости бледное лицо, распахнутая клыкастая пасть. Раскинувшийся воротник, на котором вьющиеся, дрожащие штыки, зубья.

Шумно рухнув передней частью всего своего тяжёлого корпуса на пол, Кобра взвилась над пошатнувшейся, отступившей в коридор девушкой.

Мика опасливо вскинула ладони к груди — но, нет, не заслоняла себя локтями. И даже не сильно пятилась. Разве что только чуть-чуть. Спокойно, пусть и часто-часто дыша, выдержала опасный, сочащийся болезненным гневом змеиный взгляд.

— Воу, воу, — Мика выдыхает, всё ещё держит перед собой поднятые руки, не отводит глаз от поднимающейся, всё ещё идущей кольцами, колышущейся зверицы, — я тебя услышала, я всё поняла, — и усиленно вдавливается стопами в пол. Чтоб действительно не отступать.

А Кобра-то очень высокая! Поднялась во весь рост, вот же, в потолок упирается — и оттуда же изгибается, складывается по дуге. Напирает на стены так, что всё, что за ней — и не разобрать вовсе. И шипит притом, часто-часто и очень много. И язык этот её длинный, острый, раздвоенный, из разинутого зубастого рта.

Если б не глаза человеческие, если б не разводы туши под веками и повсюду… Да нет, Мика и без них-то всё, всё понимает. Потому и так силится заставить себя не сбегать. Повернуться спиной, проявить слабость, страх выказать — хочется!

Но стоит. Именно что не стоит, пусть Мика и понимает: и можно, и может. Но не сделает так. Не будет.

Змея умеет опасничать. Умеет казаться лютой. Не такой, как сейчас, а совсем. А как сейчас поступать… Не дрожать. Умно кивать и со всем соглашаться. Как бы та головой своей сильной не билась то в одну, то в другую стену, как бы отчаянно не гремела об пол концом своего хвоста.

Стоять, кивать, не терять с ней зрительного контакта. И не засматриваться на широченные воротники. Не смахивать сочащуюся кислотой брызнувшую к ней чужую слезу со щеки. Не беда, бывало и раньше, и теперь заживёт. Не отвлекаться — но и руки всё же не опускать. Главное — не выказывать ни малейшей агрессии со своей стороны. Она ни ссориться, ни мириться, она просто спросить хотела. Так что — тихо выдержать, обождать.

Шумы и погромы постепенно сходят сами собой на «нет». Во всяком случае, удары Кобры уже не сотрясают ни пол, ни стены. И штукатурка с потолка даже не осыпается. Да вот и сама зверица опускается грузно, медленно, голову наклонила-понурила так, что длинные её смоляные пряди вовсе стелются и скрывают потухающее, прячущееся лицо.

Отступив, Мика прикрывает ногой приоткрывшуюся дверь ванной.

Девушка не закрывает глаза. Даже и не вздыхает — а просто, тихонько подходит к сникающей на паркет зверице, подставляет протянутые нетрясущиеся ладони.

Принимает к себе массивную переднюю часть змеиного туловища, прикладывает аккуратно её к своему плечу. Гладит. Молчит и гладит. Проводит по холодной и склизкой, всё ещё с зазубринами чешуе, опускает ближе её понуренную тяжёлую усталую голову.

В сознании при этом отчаянно перелистываются варианты единственной и самой удачной реплики. Из множества-множеств, одна-одинёшенька, вот та самая.