что-то от предавшегося бездне смерти, будто какая-то невидимая частичка, позволяющая нам жить и держаться за нее, как за прутик, дабы не потонуть, покрывают наши умы. Эти страдания отца, которые видела Луиза вырыли еще одну яму в душе несчастной, и она морально сдала.

Отец и Джош как только не пытались вытащить ее из этой беспросветной бездны. Доктор, которого родители Джоша смогли уговорить на приезд из соседнего региона, поставил малой диагноз — душевная болезнь. Но как ее отворотить, как вылечить, как несчастной возвратиться к прежней жизни он сам не ведал, опуская руки. Но он пообещал, что будет приходить по средам и пятницам, чтобы давать витамины Луизе, примочками снижать жар, который то и дело возникает в ее теле и стараться выводить ее на разговор, чтобы все недосказанные мрачные мысли, кишащие в груди, выводились на свет и выносились с каждым порывом ветра при проветривании комнаты. Единственная фраза, повторяемая им при каждом его еженедельном приходе, была таковой: «Любовь исцелит её. Нужно выждать весну. Она не за горами. А вы, как отец, не переставайте молиться за неё и за супругу. Время поможет вам. Дай-то Бог». А Джошу как-то он приказал: «Взгляни на неё иначе. Позволь себе увидеть в ней то, чего ты либо никогда не видел, либо запрещал себе видеть… Ты понял, о чем я, юноша?» Джош, смущенный, раскраснелся, и, почесывая затылок, неуверенно кивнул головой.

Сам-то он тоже переживал, но не выдавал своих чувств. Ведь в Луизе он всегда находил источник неиссякаемого оптимизма, ребячества, задорности, волны ее игривого смеха подбадривали его самого, что временами он не хотел уходить от неё, продлевал прогулку всяческими шуточными рассказами, которые нравились Луизе. А в один миг он лишился этого и непрестанно, день за днем, возвращаясь с уроков, на которые он с неохотой ходил (что он там забыл без Луизы?) он пребывал допоздна, глядя на ее исхудавшее тело, мертвенность личика, бывавшее когда-то постоянно розовым, живым и не знал, как помочь ей. Он продолжал толковать истории, которые до всего случившегося с ней вызывали в «добром» сердце отклик, но они не приносили своего плода.

Совсем недавно Джош впервинку поглаживал ее белокурые волосы, точно очаровывающие солнца лучи, когда та спала днем, уморившись от нудности, подчас имеющейся в рассказах парня, и с такой нежностью осматривал ее, кажущейся ему такой беззащитной, такой одинокой, охваченной душевным смятением. В эту секунду он углубленно задумался над словами лекаря и, наверное, впервые в нем промелькнула мысль, что он желал все время быть с нею, беречь её…

«Но ведь она мне как сестра, — говорил он себе, — как иначе я могу любить её?» Медленно, чтобы не разбудить Луизу, прикрывая ее одеялом, он чуть тронул пальцем ее отверстые маленькие тонкие уста, и подумал, что они, словно звездочка сирени, созданные для поцелуев. В последующую секунду он, пристыженный, будто что-то сотворил порочное, смахнул с себя такие мысли, убрал взгляд от неё и отошел на кухню, чтобы поговорить с Николо…»

Сквозь веки, посмотрев на Ника, я вижу, как его слезы безостановочно стекают (нельзя ему читать такие истории), а рука, которой он придерживает рукопись, трясется и не удерживает прочитанные листы, которые он убирает под низ, поэтому те выпадают у него и рассыпаются по кругу.

— Мистер Ник, у вас… — хочу предупредить его я, но он пресекает мои слова, приложив палец к губам:

— Ш-ш-ш-ш-ш.

Сделав перерыв, ответив на несколько звонков по работе и заварив терпкий кофе, я возвращаюсь на балкон, глядя, что отметка на часах близится к 15:00.

— Остановись-ка подольше на сто пятьдесят первой. Предположу, что речь о тебе.

Вмиг поставив кружку на стол, шелестя бумагами, я нахожу нужную страницу и, стоя под порывом сквозняка, заглядываю в рекомендованную Ником главу.

«Прошло семь месяцев. Наступило лето.

За долгие дни страданий, Луиза впервые настежь распахнула окно и, услаждаясь свежестью робкого рассвета, пламенно мечтая, она с трепетом вдыхала аромат солнца, заполняя им каждую клеточку тела. В ней распускались белоснежные пышные пионы вдохновения, множащиеся под действием бурливших жизненных соков лета.

Косые лучи солнца ворвались в комнату, задавая ей умиленное настроение, которое, бог весть когда, женское существо, придавленное смертельным горем, замечало в себе.

Вот уже как два месяца отец, полностью доверявший Джошу, уезжал на работу, позволяя ему больше времени проводить с его дочерью, так как незримо видел, как той становилось лучше от его присутствия. Временами он дозволял ему оставаться на ночь.

Теперь Джош обучал её тому, о чем говорилось в школе, которую Луиза не посещала, так как врач запретил ей в силу ее резкого и значительного похудения, слабого здоровья и еще не укрепленной силы духа перебираться, гуляя на воздухе, дальше дома и сада. Последнее было для девушки невыносимым. Она выносила протест на любую попытку Джоша вывести ее во двор, к любимым животным, которых ранее кормила с радостным чувством. До того одичавшая от жизни, зрея ежедневно перед собой Джоша, отца, редко подруг, которые приходили к ней, а с приходом лета они вовсе все поразъехались, и периодами фельдшера Д., навещавшего её, она страшилась переступить порог дома, терзая себя, что ей будут мерещиться видения матери, которые снова доведут ее до безрассудства. Причем врач Д., растроганный несчастием семьи Уинстонов, их бедноте, но, находя в них хороших людей, которых, как он выражался, редко встретишь, стал отказываться от денежных сумм за каждое посещение. Пять недель назад он, сидя с Николо на уличной скамье, на которой они болтали каждый раз, чтобы разговаривать откровенно да так, чтобы дочь не слыхала, произнес: «Я пришлю вам служанку С., которая будет по дому помогать, кормить живность, готовить. Ей буду платить я. Отказов я не приму». А совсем недавно выразился: «Вам эти деньги гораздо нужнее. Для меня лучшей отдачей будет выздоровление Луизы. И хочу вас осчастливить, Николо, что ваша дочь крепчает с каждым часом. Еще месяц-два, и она полностью придет в себя. Но постарайтесь не утруждать её волнующими событиями. Смягчите к ней требования. Джош признался мне, что Луиза стала потреблять горячую похлебку, чего не было раньше, смотреть в открытое окно по утрам и вечерам, размышлять о будущем, не молвить о смерти и о безнадежье, и, главное, она стала улыбаться».

Отец, так обрадованный вестью, задумался, как отблагодарить доктора за лечение, за помощь и человеческое понимание, и надумал зарезать поросенка.

Сказав врачу, что боле в его приходе они не нуждаются, он удалился и дал адрес своего нахождения, по-доброму