он сгорал от желания провести с нею время на лужайке, а не в четырех стенах, пропитавшихся болью и страданиями; отдалиться на время от приставучей услужницы, которая, как он замечал, посматривала за ними, желая, как бы уличить в чем-то непристойном и наговорить об этом главе семьи.

Он прошел к ней и, смекнув, повязал ей глаза, приговаривая, что ей доведется увидеть истинное произведение природы, которое она может упустить из-за трусости. Луиза сопротивлялась, стучала ножкой о пол, но наконец согласилась, чуть растаяв, отогнав от себя черные мысли, как только Джош выразил обещание:

— Я не буду отпускать твою руку ни на секунду.

И вот они вышли.

В сиянии послеполуденного солнца, под благоуханием июня, Луиза, движениями которой управлял Джош и, как и обещал, не отпускал её ни шаг от себя, шла по тропе, дрожа, как осенний лист. Никто не знал, как ей было тяжело. Любое прикосновение ветра, любой звук от кустов был для неё пугающим. Будто в каждом действии она слышала голос матери, так и зовущий ее к себе: «Луиза… дочка… Луиза… иди ко мне». Она страшилась смерти, уж так поверх ее в ужас скоротечный уход матери на тот свет. Она видела её страдания. В её воображение так вцепился образ покойной, что он, днем и ночью, сопровождал её при любом действе. Днем она ухватывалась за то, что позволяло ей отвлечься, но время, начинавшееся с девяти вечера, было самым пугающим для нее периодом. Временами её мысли множились до такой степени, что Луиза пряталась под одеяло, звала на помощь. И приходил Джош, если он оставался на ночь, или отец. Но как только ему удавалось успокоить томящуюся, он сидел, разглядывая ее мерное дыхание, а после, чмокнув ладошку, выглядывающую из-под одеяла, неохотно шел к себе. Луизе мерещились в ночи смутные тени, ложащиеся на занавеси, на стол, стул… на её кровать. В дрожи девушка подпирала под себя ноги, превращаясь в маленький живой клубочек, точно ежик, прижималась к стене и молила, молила, чтобы то, что стоит перед нею не коснулось ей, не дышало на неё. И так день за днем. Душевная болезнь словно имела цель сжечь живое тело с костями за кратчайший срок и возрадоваться, наложив на ближних, бьющихся в немой агонии от зловещего ничего не предвещавшего удара, испуг, дабы те жили в страхе.

Вернемся к прогулке двух птенчиков.

Джош с нескрываемой нежностью вел Луизу, ладонью обхватывая ее тонкий изгибающийся стан. Его дыхание касалось очертаний ее целомудренной груди. Он ощущал своей кожей её девственную теплоту и неразличимо чувствовал в себе манящий призыв груди, который насилу подавлял. Трепет птичьего пения в воздухе, напоенным сладкими благовониями вожделенной флоры, так и поджигал его любовное лихорадочное пламя, зажженное в недрах сердца, накаленных от упоительного вибрирования души.

Незаметно Луиза уже шла более уверенно, через каждый шаг выпытывая тревожным голоском, подстрекаемая любопытством: «Ну что там Джош? Мы пришли, мы пришли уже? Мне страшно, Джош…» Но как только взволнованный юноша отвечал густым мужским тембром: «Мы почти пришли. Ты увидишь это, и сердце твое тронется с места. Еще чуть!», то Луизу будто что-то успокаивало, но мятежное ощущение, связанное с чувствуемым ею волнением, исходящим от мужского любящего сердца, снова ее охватывало, и она лепетала:

— Джош, с тобой точно все в порядке? Джош! Почему ты не отвечаешь?

Не находивший себе места думал только о любви. Каждая его мысль, каждое веяние природы подпитывало его сладкие думы. Ветерок легонько подбрасывал в воздух лежащие на покрове затхлые листья от минувшего ночного урагана с дождем, будто разнося поцелуи. В пышной зелени, где пестрели алевшие, как перо жар-птицы, бутоны цветов, он осязал свет зажженной плоти. Все воспаряло под июньским солнцем, возносилось к небу. И он испытывал на себе воздействие могущества природы, преисполненной истомы алькова, рожденной для упоения человеческих страстей. Словно то, что происходило извне, происходило и с ним внутри. Его душа по ночам нежилась в прохладе лунного света, изнывала от томной неги в теле.

Через несколько мгновений, обойдя овраг, сплошь заросший травой, перед ними появился точно небесный сад, растянувшийся живой ковер из цветов. Дав свет очам Луизы, Джош наконец так умильно сказал, стоя позади девушки, что та растрогалась, прижав ладони к отверстым устам:

— Смотри. Смотри далеко-далеко. Видишь, как чуть ли не до самого края небес расположился живой разноцветный лес роз. Как искусно солнце расстилает свое одеяло на них, разбрасывая свои длинные золотистые косы.

Луиза не находила слов, она будто впервые видела то, что доселе было для нее родным местом, в котором она знала всё-все: как живет каждый кустик, из каких цветков он состоит, когда нужно полить его прохладной водицей, а когда накрыть от знойных лучей. Слова не могли были передать то, что она чувствовала. Ее ножка не ступала на почву уже сколько месяцев. «Но… нет. Все же… здесь что-то изменилось, что-то поменялось, — размышляла она. — Иль чья-то рука преобразила его? А где крохотные глазки незабудок? А куда подевались полные нежной влюбленности васильки? А милейшие, улыбающиеся анютины глазки? А куда же спрятались бархатистые сиреневые колокольчики? А море пионов и океан петуний, при порыве ветра которые раскрывали диковинные веера, точно светские дамы, пришедшие на бал?»

Джош чувствовал, что настанет день, когда придется ей открыть правду и рассказать обо всем. И он наступил.

Ласково обхватив ее за плечи, он прошептал на ушко слова, которые некогда завещала Оливия:

— Твоя мама до того, как… — Тяжело было говорить ему об этом потому, что Луиза вот-вот начинала привыкать к другой жизни, к жизни без мыслей о матери. Домашние делали всё, чтобы избежать даже в своих речах что-то хоть косвенно упоминающее об умершей. Это было для того, чтобы никак не нанести вторичную рану едва ли вышедшей из убитого состояния.

«Но она должна об этом знать», — уверял он себя.

Джош продолжил:

— Луиза, твоя мама очистила большую часть сада и высадила розы. На часть денег она через своего приятеля, ездившего часто во Францию, покупала по одному пакетику семян… Это было очень опасно, так как тот занимался взращиванием семени тайным путем. За несколько лет ей удалось скупить самые разные, дорогие зернышки, которые своими усилиями нигде не достанешь. Она берегла их в нижнем ящике шкафа, в платочных узелках. — Джош взирал на дочь Оливии, боясь увидеть хоть каплю от того состояния, пребывавшего в ней после похоронной цессии, но Луиза молча стояла и по его приказу лицезрела радужное поле. Джош чувствовал,