приближающегося к его кровати, готовый к полному контакту — кумите толковища. Впрочем, зря, на него в этот раз не особенно обращали внимание, как-то сразу привыкнув к его присутствию, а может, почувствовав силу…

— А Ирина? — вспомнил Фома.

Казалось бы, некуда падать (такое узнал!), но он, не веря и отчаянно сопротивляясь, с каким-то наслаждением продолжал проваливаться в эту бездну, и не было этому конца. Кто знал последнюю сладость отчаяния?..

— А что Ирина? — пожал плечами Ефим. — Ирина есть Ирина. Кстати, скажи ей спасибо, если бы не она!..

— О!.. — Картинно ударил он себя по лбу. — Она, между прочим, наверняка уже здесь! Ну-ка, ну-ка?..

Ефим отодвинул штору и посмотрел на улицу, довольно хмыкнул:

— Ну, что я говорил? Подойди-ка!.. — Поманил он пальцем Фому, кому-то кивая за окном. — Посмотри, посмотри, кто это там?

Фома увидел Ирину на веселой весенней лужайке под окнами. Рядом с нею топтался какой-то парень лет тридцати, который тоже неловко махнул ему рукой. Ирина же семафорила, словно была одна на папанинской льдине, радостно и отчаянно.

— Вовремя она тебя, еще бы чуть-чуть и процесс был бы необратим!

«Так это она меня — сюда?» Теперь у него оставался только один вопрос.

— А Док? — спросил он. — Доктор?

— Твой доктор — я! — засмеялся Ефим. — Неужели непонятно? Я же тебе объяснял про удвоение. Ну-ка!..

Он вывел Фому в центр кабинета, а сам вернулся к окну, встал в его ярком свете и убрал обеими руками волосы назад, чуть повернувшись при этом в три четверти.

— Док, говоришь?..

“Доктор!” — узнал Фома. Не то чтобы это был тот Доктор, которого он знал, но очень похож. А в свете сказанного Ефимом, аберрация становилась понятной и объяснимой.

— Иногда ты меня принимал за него, — пояснил Ефим.

Но Фоме уже стало все равно, он отрешенно смотрел в светлую даль окна. Ему казалось, что он вычерпал ее до дна, до боли в глазных яблоках, но — ничего… только две жестикулирующие фигурки далеко-далеко, на краю сознания. Значит, правда?.. Но почему это не приносит ему облегчения? Или это и есть облегчение, когда уже ничего не чувствуешь, кроме кинжальной пустоты в сердце?..

— Ну что выздоровел? — донесся до него голос Ефима. — Ничего, ничего, все пройдет! Я понимаю твое состояние. Труднее всего расставаться с иллюзиями.

Ефим словно отвечал на его мысли.

— Еще пару укольчиков, вызовем комиссию коньячком и… как миленький!.. Улыбайся! Человечество, как сказано, смеясь расстается со своими предрассудками!.. Ирину хочешь видеть? Она просто рвется. Нет?.. Ну что ж, на нет и суда нет!

Суда не было. Какое-то время, какое он не знал, Фома прожил в грубом кошмаре, его бросало из прострации в бешенство. Внутри было пусто и страшновато, вернулась старая карга-полиглотка — Тоска и Пустошь, и он не хотел оставаться с этим один на один. И лез вопрос. Неужели я сумасшедший? Но ведь сумасшедшие не задают себе подобных вопросов, они не сомневаются в своей нормальности, снова вспомнил он. Вот! Этого я ему не говорил!..

Он выложил и это.

— Теперь, Фома, сомневаются, — успокоил его Ефим. — Новейшие исследования показывают, что нынешнее поколение бзданоиков, после того, как им пообещали коммунизм в 80-м, потребительский рай за пятьсот дней в 90-м и отдельную квартиру каждому в 2000-м, сильно двинулось головой и сейчас способно на все, даже на сомнение в собственной нормальности. Представляешь? Вот, смотри!..

И он одним махом вычертил график ошизофренения общества, это была грозная гипербола вверх.

— Ты, к сожалению, оказался в их числе. Так что давай пиши вторую книгу.

— Зачем? — вздыбился Фома, всякое упоминание о книге бесило его. — Не буду я ничего писать!

— Пойми, выздоровление было бы гораздо быстрее, если бы я знал, что для тебя — твоя Последняя Черта, Томбр, Дно или как там у тебя вся эта чертовщина называется?.. Видишь, написав первую книгу, ты понял, что был болен, хоть и сомневаешься, а написав вторую, ты перестанешь и сомневаться!

— В том, что я болен?

— Что был болен. Книга — это ключ, Черта твоя!

Они снова были в кабинете Ефима в венском стиле — все деревянное, гладко гнутое, и старина Фрейд гераклитично смотрел с низенького шкафа, пряча всезнающую улыбку в бороде, как подросток — либидо.

— Что это такое — Черта? Можно поподробнее?.. — Ефим отбросил фломастер, которым рисовал график и прошелся до окна. — И самое главное! Не описан механизм проникновения за неё, эту твою… Последнюю Черту — главный твой бзик! Поэтому я не могу понять, что же тебя цепляет так сильно в твоем бреде? Твои переходы, на самом деле, это все то же вываливание в бред и пока мы не разберемся с этим, трудно рассчитывать на полное выздоровление.

— Ты же сказал, что я здоров?

— Не цепляйся к словам, я не спорю, ты здоров, но рецидив, к сожалению, возможен. Ты же сумасшедший! Орешь, поешь или вдруг молчишь! С этим мы ничего не можем поделать, пока не поймем механизм — замок, как ты говоришь, с помощью которого ты, якобы, проникаешь к этому своему… Говоруну говорящему что-то!.. Трудно вывести тебя из этого состояния окончательно, не представляя этого механизма, как представляешь себе его ты. А ты, начиная описывать этот процесс, скатываешься на общие фразы. Пропиши его подробно, в каждой детали и мы зацепимся, поймем, откуда у этого бреда ноги торчат! Но только вместе, ты помогаешь мне, а я — тебе. И всё!.. Мы справимся, если вместе, уверяю тебя. Еще пару маленьких укольчиков для профилактики… и ты напишешь, хорошо?.. Хорошо?.. Ну что ты молчишь? Да брось ты эти скрепки!..

Ночью Фома невероятным усилием воли заставил себя выйти из транса, в который его ввел “укольчик” Ефима. Это можно было сделать, только сконцентрировавшись на чем-нибудь. А чтобы сконцентрироваться на чем-то, нужно было хотя бы, вспомнить об